«Даже мои родственники не удосужились прочитать мою книгу, – жаловались они отцу. – Даже мои дети!» Он их утешал, успокаивал, клал руку им на плечо и объяснял, что путь книги к читателю не близок, и он слышал, что некоторые наши писатели, здешние, из Хайфы, получали благодарственные письма от читателей из дальних стран – даже из Скандинавии! – много лет спустя после выхода книги. «Из Скандинавии? Правда?» – спрашивали авторы, и глаза у них загорались. Отец уверенно кивал, хвалил выдающиеся литературные достоинства их текстов и даже цитировал их по памяти (только устроившись перед армией к нему на работу, я заметил, что все цитаты взяты с первой страницы).
«О! – восклицали довольные авторы. – И в Содоме нашелся один праведник! Истинный ценитель литературы!» А отец скромно улыбался, учтиво провожал их до двери, похлопывал на прощание по спине и приглашал заходить в гости, просто так, без звонка, ведь теперь, когда он прочел их замечательные книги, они для него настоящие друзья.
Он дожидался, пока счастливый и умиротворенный писатель не исчезнет из поля зрения (в то лето, когда я у него работал, у меня появилось хобби: я считал про себя, сколько секунд пройдет с момента, когда писатель покинет типографию, до момента, когда отец скажет, что он думает о нем на самом деле), а потом изрекал с глубоким презрением: «Good for nothing!»[34] Позже, сидя за своим столом, он делился своим возмущением с моей матерью: «Всякое ничтожество считает, что способно написать книгу. Всякое ничтожество! В Англии такого не было. В Англии писатель – это писатель. А здесь каждый засранец думает, что он Бялик!» (В особенно тяжелых случаях, когда автор уж слишком его раздражал или просил разрешения оплатить услуги типографии частями, отец заканчивал свою речь словами о том, что каждый засранец мнит себя Агноном.)
* * *
Единственным отцовским клиентом, пережившим кризис второй (и третьей, и четвертой) книги, был Йосеф Мирон-Мишберг. Старик с выцветшими, почти безумными глазами, который каждую осень являлся в типографию со свежей рукописью под мышкой.
– А вот и наш великий писатель! – радостно приветствовал его отец, и в голосе его не было ни капли насмешки. – Позвольте вам представить… – взволнованно сообщал отец своим сотрудникам, которые и так почти все прекрасно знали Мирона-Мишберга, но все равно вставали в его честь со своих мест. Он шествовал от одного к другому, как Моше Даян на встрече с избирателями в районе Яд-Элияху, долго жал каждому руку, а потом закрывал глаза, втягивал носом воздух и говорил: «Ах, этот запах печатных станков! Во всей вселенной ничто не пьянит так, как он!»