Привычных оценок – «good for nothing», «ничтожество» и «засранец» – отцу не хватало. Дело обстояло куда серьезнее.
– Несчастная его жена! – выговаривал он моей матери, пока остальные сотрудники смущенно опускали головы. – Несчастные его дети! Достался же им такой отец! Они голодают, а он пишет! Какой из него писатель? Бумагомарака! Графоман! Один раз получил хорошую рецензию в газете – меньше сотни слов – и возомнил себя невесть кем. Бросил работу. Жену с больной спиной заставил вкалывать, а себя «посвятил литературе». Какая там литература? Каждый раз пишет одно и то же. Названия меняются, а содержание – никогда! Ни стыда ни совести!
– Норман, dear[35], а ты не overreacting[36]? – делала мать попытку загасить костер его ярости.
– Оverreacting… overreacting… – бормотал отец, бегая вокруг стола и подыскивая достаточно резкий ответ, после чего хватал оставленную Мирон-Мишбергом рукопись и обессиленно бросал на стол матери. – Знаешь что, Мэрилин? Если ты считаешь, что я overreacting, you print his book[37].
* * *
Многие годы я видел в лицемерии отца по отношению к авторам лишь одно из проявлений того двуличия, которое вообще было свойственно моим родителям. Слова служили им исключительно средством сокрытия правды. Встречаясь на лестнице с соседями, отец и мать приветливо с ними здоровались, а дома, не таясь, высказывали все, что думают о них на самом деле. Они демонстрировали сердечную теплоту всем работникам типографии – пока их не увольняли.
С тремя супружескими парами они «дружили» (как отмечает Витгенштейн, одно и то же слово в устах разных людей может означать совершенно разные вещи), встречаясь дважды в год, чтобы поговорить о политике, автомобилях, меблировке гостиной или любой другой неопасной ерунде. У них существовал постоянно растущий список неприятных тем, на которые они предпочитали не говорить даже между собой. «Ты же знаешь, я предпочла бы это не обсуждать», – бросала мать каждый раз, когда отец упоминал о разладе между ней и ее сестрами. «Я предпочел бы сейчас этого не касаться», – говорил отец каждый раз, когда мать предлагала поменять что-то в доме. Постепенно мои родители наложили вето на все темы, кроме личной жизни других людей, которым они с высокомерным неодобрением перемывали кости.
Я понимал, что за почтительными словами, которые отец говорит авторам, кроется презрение, а комплименты, которые он им отпускает, преследуют одну цель – выманить у них деньги. И только в то лето, перед армией, когда я работал в типографии курьером и каждый день наблюдал, как все обстоит на самом деле (возможно, впрочем, свою роль сыграла не столько близость к «кухне», сколько то, что я смотрел на происходящее более зрелым взглядом), – только в то лето у меня впервые зародилось подозрение, что отец, отзываясь о писателях, вполне искренен. К одним он испытывал подлинное уважение. К другим – такое же подлинное презрение. И зависть. И снисхождение. Он был жаден до денег, но способен на щедрость. И все эти противоречивые чувства уживались внутри одного человека.