История, стоящая за этим снимком, – это история нашей дружбы. Нашей четверки. Трудно сказать, с чего началась эта дружба. Трудно сказать, что питало ее до сих пор. Трудно сказать, не угаснет ли она теперь, когда в нашей жизни столько всего изменилось. По мне, так дружба вообще странная штука. Я пять лет перевожу с английского на иврит научные статьи по психологии и общественным наукам, но до сих пор мне не попалось ни одного серьезного исследования на эту тему. Да, сегодня наука требует статистических и экспериментальных подтверждений, а такие вещи, как отчужденность и близость, верность и предательство, любовь и тоска, действительно с трудом поддаются расчетам. А может, такие расчеты вообще не нужны».
* * *
Я был доволен тем, что написал. Особенно последним абзацем. Я решил все же еще раз сходить на семинар, сдать работу и послушать, что скажет преподаватель.
Он вернул мое сочинение через неделю. С комментарием, написанным убористым кривоватым почерком:
«Фотография описана подробно и ярко, но последний абзац, в котором должна быть изложена „история, скрытая за фотографией“, посвящен объяснению и анализу чего угодно, кроме самой истории.
Мне представляется, что из этого упражнения может вырасти более развернутое повествование о персонажах, которые в нем упомянуты, но вам прежде всего следует найти интригу, способную держать сюжет, интересный вам и вашему читателю».
* * *
Чего он от меня хочет?
Такова была моя первая реакция на его комментарий.
«Идиот! – подумал я несколько часов спустя. – Чем ему не понравился последний абзац?»
На следующее утро я перечитал свой текст и сказал себе: «А может, в его словах что-то и есть».
Неделю спустя, пока я брился, у меня внезапно родился замысел книги. Я начну ее с желаний, загаданных во время предыдущего чемпионата, а закончу новым чемпионатом.
Я бросился писать, торопясь и чувствуя, как горят пальцы.
* * *
В ходе работы над первыми страницами меня словно нес вперед мощный поток. При переводах мне никогда не доводилось пребывать в подобном состоянии. Оно не походило ни на что испытанное мною раньше (кроме, может быть, особенно успешных мастурбационных фантазий, в которые я погружался так глубоко, что пальцами буквально ощущал соски воображаемой подруги).
Но когда первый приступ энтузиазма схлынул, я понял, что писательство – это не увеселительная прогулка.
Выяснилось, что мне мешают писать мои вроде бы незначительные физические недостатки. Например, из-за своего дальтонизма я избегал упоминать в описаниях цвета, словно боялся ошибиться и назвать красный зеленым, а зеленый красным.