Поэтому я постарался свести наше общение к минимуму. За месяцы моего затворничества произошло несколько терактов. Люди выходили из дома и не добирались до места назначения. Кровь лилась рекой. Сирены скорой помощи выли вдалеке, потом чуть ближе, потом совсем рядом. Но даже когда окна моей квартиры дребезжали от взрывной волны, мне было достаточно знать, что мои друзья живы. Я не нуждался в их рассказах о том, что они по чистой случайности не сели во взорвавшийся автобус, а ровно неделю назад пили кофе в кафе, которого больше нет. Даже когда Офир оставил мне на автоответчике сообщение о том, что наш знакомый гений Йорам Мендельсон покончил с собой, объяснив в прощальной записке, что самоубийство – это эксперимент, имеющий целью подтвердить его научную теорию о реинкарнации, я не пошел на похороны. Даже когда Амихай позвонил справиться, как у меня дела и брать ли мне билет на самый-что-ни-на-есть-последний-распоследний концерт «Хамелеонов», я перезвонил ему, точно зная, что в этот час его нет дома, и оставил сообщение: «Мне очень жаль, но присоединиться к вам я не смогу».
С другой стороны…
Все эти месяцы я чувствовал, что мои друзья со мной. Что они безраздельно принадлежат мне. Как в старших классах школы, когда между нами не стояли никакие работы, амбиции и Яары. Признаю, выбирать им не приходилось, ведь писателем был я. Я дергал за невидимые нити, передвигал персонажей с места на место и решал, как они будут выглядеть, что будут чувствовать, когда будут говорить, а когда кусать губы. Себе я приписал самые проницательные, самые умные реплики в качестве компенсации за то, что, когда мы собирались в реальной жизни, я почти всегда молчал, храня про себя свои горькие мелочные или свои благородные мелочные мысли, зато теперь эти мысли сбросили с себя оковы, вырвались из тюрьмы и закружились в хороводе свободы на бескрайних белых просторах страницы.
Постепенно ко мне вернулось ощущение вкуса. Хумус снова стал похож на хумус. Тахини – на тахини. И гигантская волна перестала преследовать меня в кошмарах. Вместо нее снились буквы, запятые и точки, мерцающие на стенах, и я больше не подходил к подоконнику, потому что знал: я должен жить, должен продержаться еще несколько месяцев, чтобы дописать эту книгу, чтобы узор наших пожеланий обрел целостность и стал прекрасным и гармоничным, как Бахайские сады.
А там видно будет.
* * *
В начале апреля, за три месяца до финала чемпионата, я закончил писать.
Время поджимало, и я дал прочесть черновой вариант рукописи только двум людям: преподавателю и робкой девушке с семинара.