– Напротив. Я с каждым днем отдаляюсь от его осуществления.
– Печально это слышать. – Она мягко тронула меня за плечо: – Но до следующего чемпионата еще куча времени, правда?
– Да, почти два года.
– Так что кто знает.
– Кто знает, – повторил я.
Плечо, к которому она прикоснулась, у меня горело. Оно горело все время, пока мы ехали, словно обожженное солнцем, до самого Тель-Авива, до их дома.
– А ты ведь никогда у нас не был? – сказала Яара.
– Нет, как-то не приходилось.
Про себя я подумал, что, даже ни разу не побывав у них в квартире, точно знаю, как она выглядит: в гостиной на стене висит красное покрывало, которое Черчилль привез из Боливии и таскал с собой с квартиры на квартиру. В углу – маленький туалетный столик Яары, непонятно как выдерживающий тяжесть нагроможденных на нем предметов. Над столиком – старые афиши лондонских театральных постановок, которые она собирала. В другом углу – несколько чахлых растений (Черчилль расставляет их в каждой своей квартире, но забывает за ними ухаживать). В холодильнике – диетическая кола, диетический спрайт и нежирный сыр, потому что Черчилль боится повторить пример отца, растолстевшего в последние годы. В аптечке – упаковка снотворного, потому что Яара боится, что ночью не заснет. Телевизор у них маленький, потому что большие телевизоры Черчилль считает развратом. Над телевизором – большая фотография Лондона, потому что ребенком Яара ездила туда с родителями и мечтает туда вернуться на учебу, когда накопит девяносто одну тысячу долларов. В спальне – огромная, как она любит, кровать. Под кроватью, рядом с его большими разношенными ботинками, – ее маленькие изящные туфельки. От туго натянутых белых простыней исходит ее запах – запах ее кожи, ее волос, ее пота…
Мои размышления прервал голос Яары, в котором звучала простая вежливость:
– Не хочешь зайти что-нибудь выпить?
«Хочу, – подумал я. – Конечно, хочу. Еще как. И еще на лестничной клетке обхватить тебя за талию. Очень крепко. И легонько поцеловать тебя в затылок. Туда, где кончается позвоночный столб. А потом, в квартире, зарыться носом в твои волосы и вдыхать твой запах, пока он не превратится во вкус, а потом, стоя у тебя за спиной, расстегнуть пуговицы на твоей белоснежной блузке. Первые две медленно, а последние вырвать. Потому что я больше не могу. Я больше не могу, не могу, не могу…»
– Нет, спасибо, – сказал я. – Пожалуй, поеду домой.
* * *
(Однажды во время школьной экскурсии я писал у одной девочки на спине. Мои пальцы скользили по ее тонкой блузке, буква за буквой выводя ее имя. Написать то, о чем я тогда думал, мне не хватило смелости.)