А ночью, когда принявший в себя семью грибников Степан Семёныч спал, свернувшись в клубок, словно гигантский уродливый котенок, снилось ему, что он поглотил в себя весь лес со всеми его обитателями, а потом и всю Москву, и что он и есть теперь Москва, и Россия, и вся Земля, и Альфа Центавра.
Скрипит веревка. Завывает ветер, несет с базара запахи тухлой рыбы и свежей сдобы. Небо набухает над головой жирными тучами – быть дождю.
Маленький выблядок снова пришел. Стоит, смотрит на нас с прищуром. Бесово отродье, куда мамка с папкой смотрят. Будь у меня такой сыночек, привязал бы к коновязи, да протянул вожжами так, что язык бы откусил. Малец усмехается. Облизывает тонкие змеиные губы. Что задумал в этот раз?
Воровато озираясь, он стягивает с меня сапоги. Дрянные сапоги, никто и не позарился. Забирай – не жалко. И проваливай. В руках мальчишки невесть откуда появляется пучок тоненьких лучинок, и он вставляет мне их между пальцев ног. Ты что творишь, вша? А ну пошел вон! Пошел, дьяволово семя! А мальчишка аж губу закусил от распирающего веселья. Достает кремень с кресалом и усердно чиркает, выбивая искру. Сучий потрох. Дорого бы я дал, чтобы посмотреть, как мамка тебя розгами отхаживает. Лучинки вспыхивают одна за другой, разгораются, и пламя нежно лижет мои окоченевшие темные пальцы. Кожа чернеет, покрывается коркой, трескается и расползается лоскутками. Пахнет обшмаленной свиной шкурой. Ублюдок отбегает в сторонку и смеется, восторженно глядя на мои изуродованные ступни. Падают первые капли тяжелого душного дождя.
Нас тут трое. Я, тать и разбойник, Глашка, прелюбодейница и отравительница, да Проха – отцеубийца. Скрипит пеньковая веревка, ветер качает наши тела. Прохе полили голову склизкой рыбьей чешуей – чтобы птицы глаза повыклевали.
Глашка красивая. Была. Это теперь у ней лицо лиловое, да язык распухший вывалился. А раньше видной девкой считалась. Да и сейчас смотрю на ее задницу, и будто бы даже шевелится что-то в штанах. Что скажешь, Глашка? Люб я тебе? Чего молчишь, волчья сыть? Может тебе Проха нравится? Так он дурачком отродясь был, дурачком и помер. Я всяко лучше – человек лихой, удалой. Может, сообразим чего, а, Глафира? Молчит, чертовка. Качается под порывами ветра. Лишь мухи лениво копошатся на ее выпученных высохших глазах и в глубине темного рта.
Восемь дней назад сутулый поп поднялся к нам на помост. Под ногами его чавкала гнилая репа. Он лениво и отрешенно исповедовал нас, дал поцеловать крест, а потом щупленький палач потянул рычаг. Распахнулись люки, и мы провалились вниз. Обожгла петля, скользя по шее. Хлестким ударом выбило воздух из глотки. Где-то под затылком влажно хлопнуло, будто щелкнули бичом по сырой земле. Краем глаза я увидел, как дергаются мои ноги и руки, но уже ничего не чувствовал. Мир быстро затянуло красной жаркой пеленой, а после все потемнело. Затухая, я приготовился войти в Царствие Небесное. Ждал, чтобы скорее кончилось удушье. Отвлекаясь от последних мук, думал, что скажу архангелу Михаилу, когда увижу его.