. Выделенный Ахматовой в качестве важнейшего автобиографического сегмента мотив добровольного возвращения ДГ в Мадрид, соответствующий пушкинскому желанию тайно вернуться в Петербург, актуален именно для конца 1825-го, когда поэт находился в ссылке, а не для 1830 года, когда писался «Каменный гость». При этом, хотя приведенные в «Каменном госте» реалии не выдают в Пушкине глубокого знатока испанской культуры (на что и обратила внимание А. А. Ахматова
[513]), мир «маленькой трагедии» — это все-таки некоторый объективированный «образ Испании», а не просто отражение пушкинской биографии. Представление поэта об этой стране, как и многое другое внутри «Каменного гостя», определялось исключительно литературой и, конечно, не испанской. Б. В. Томашевский, прежде Ахматовой отметивший скупость испанских историко-бытовых деталей в драме
[514], поставил вопрос о зависимости «Каменного гостя» от французского «нового психологического романа», однако никакого конкретного произведения не назвал
[515].
Развивая мысль Томашевского, мы предлагаем рассмотреть связь между «маленькой трагедией» и романом Шодерло де Лакло «Опасные связи» (1782).
* * *
Связь между этими произведениями прослеживается на уровне общих мотивов.
Так, играющий столь заметную роль в структуре образа ДГ и не находящий аналога в характере ДЖ мотив «любви к добродетели» находится в арсенале Вальмона, героя Лакло. Желание создать у госпожи де Турвель впечатление, что, полюбив добродетель в ее лице, он и сам изменился и стал добродетельным, — важнейшее средство его тактики соблазнения («Чем, скажите мне, заслужил я эту убийственную суровость? Я не боюсь сделать вас своим судьей. Что же я совершил? Лишь поддался невольному чувству, внушенному вашей красотой и оправданному вашей добродетелью» (49)[516].
С этой целью Вальмон оказывает помощь некоторым беднякам — причем таким образом, чтобы это стало ей известно:
Да, сударыня, именно среди бедняков, которым я оказал помощь, вы, поддавшись благороднейшей чувствительности, которая украшает самое красоту и делает еще драгоценнее добродетель, вы окончательно смутили сердце, и без того опьяненное неукротимой любовью. Может быть, вы припомните, какая озабоченность охватила меня по возвращении? Увы! Я пытался бороться с влечением, становившимся уже сильнее меня (66–67).
Этот «хороший поступок» заставил Вальмона «искренно» задуматься о природе добродетели:
Должен признаться в своей слабости — я прослезился и почувствовал, как всего меня охватывает невольный сладостный трепет. Я просто был удивлен тем удовольствием, которое случается испытывать, делая добро, и был недалек от мысли, что заслуги людей, которые у нас именуются добродетельными, не так уж велики, как нам обычно внушают (43).