Все пропуски в сем сочинении, означенные точками, сделаны самим автором» (VI, 638). Как установил Модест Гофман, три строфы первой главы, обозначенные точками и номерами 39–41, никогда и не были написаны
[336].
Обозначая точками «пропущенные» строфы, которые написаны не были, Пушкин утверждает принцип, понимаемый им как байроновский и состоящий в том, что значимость некоторых текстов обусловлена исключительно тем, каким образом маркировано их отсутствие. Этот принцип предполагает некоторую иерархию «отсутствующих» компонентов художественного текста. На первом месте здесь будет стоять авторское свидетельство о собственноручном уничтожении рукописи; за ним пойдет не авторизованная информация об уничтожении рукописи, восходящая к друзьям автора. Поэтому собственноручное якобы уничтожение Пушкиным своих АЗ, дабы избежать «вранья» и не «умножать числа жертв», — выше попыток Байрона рассказать о вещах, о которых (как убежден Пушкин) невозможно говорить правдиво и искренне.
Размышляя о мемуарной прозе, не только собственной и байроновской, но и о мемуарах Наполеона и «Исповеди» Ж. — Ж. Руссо, поэт приходил к выводу о том, что этот жанр невозможен «без вранья», поскольку ставит писателя перед необходимостью судить самого себя, к тому же — ретроспективно. Подобная оценка отражала не только опыт собственной неудачи Пушкина, но и уровень русской автобиографической прозы того времени. Жизнь там фиксировалась не только непосредственно, но и дистанцированно. Оценочные суждения были столь же редки на страницах дневников пушкинских современников, как и проявления саморефлексии[337].
Примечательно, что уже первый отзыв в «Сыне Отечества» сформулировал жанровую особенность уничтоженного байроновского произведения: не дневник, а автобиография мемуарного характера (над которой Байрон работал в конце 1810-х годов). Что же касается «Дневника», то его Байрон вел всю жизнь, и этот «Дневник» уничтожен не был.
Творческая неудача с написанием мемуаров в Михайловском не перечеркнула желание Пушкина писать «свою биографию». Об этом свидетельствуют два плана автобиографии, написанные уже после неудачи с «михайловскими» АЗ. Однако ни один из них не был реализован. Не дал творческих результатов и новый приступ к АЗ, сделанный в начале 1830-х годов. Поэту давалась лишь дневниковая проза — свидетельством тому является «Дневник 1833–1835 гг.». И это не свод спонтанных записей, каким, по всей вероятности, был кишиневский дневник 1821–1823 годов, а продуманный и художественно выверенный труд, ориентированный на постороннего и даже на отдаленного читателя — «шиш потомству», как об этом прямо выразился поэт, когда события одного дня оказались неописанными.