— Наверно, я просто откусил бы себе язык, — засмеялся Сухоруков, — Посиди, пожалуйста, минутку, я приведу себя в порядок.
Он ушел бриться и переодеваться, а Ниночка взяла со стола Светланину фотокарточку, задумчиво посмотрела на нее и сунула в ящик.
На дверях ресторана висела табличка: «Мест нет», — но Сухоруков сунул бородатому швейцару троячку, и он проводил их за столик, изобразив услужливую улыбку. Они прошли через весь зал, и мужчины провожали Ниночку долгими взглядами. Пожилая пианистка с каменным лицом лихо барабанила по клавишам; инструмент был «раздет», и они видели, как взлетали и опускались на струны упругие молоточки. Протяжно, как по покойнику, голосил саксофон, ныла в усилителях электрогитара, пригоршнями рассыпал серебро лохматый ударник. И черный-черный негр в белой-белой рубашке с синим-синим галстуком, синим и широким, как река Миссисипи, танцевал с маленькой рыжей женщиной, рыжей, как клен, обожженный первыми ранними заморозками…
Клен ты мой кудрявый,
Клен заиндеве-елый…
— Ты хоть представляешь, что мне грозит?
— Я тебя люблю.
— Могут лишить врачебного звания, степени…
— Я тебя люблю.
— Если дойдет до суда — минимум три года.
— Зябну я, Сухоруков. Хоть бы согрел кто. Люди все холодные, ужасно деловые люди. Мечутся, суетятся… И ты такой же — холодный и деловой.
— Конечно, я не засижусь в фельдшерах, слишком накладно держать меня в фельдшерах, но…
— Слушай, Сухоруков, ты можешь хоть раз в жизни сделать что-нибудь стоящее? Тогда посмотри мне в глаза. Вот так… И скажи: «Я тебя люблю».
— Я люблю тебя, счастье мое, радость моя, моя единственная надежда.
— Долго же ты собирался мне это сказать, Сухоруков. Я уже боялась, что и не дождусь. А сейчас я хочу танцевать.
Поздно ночью ему позвонил Мельников.
— Андрей Андреевич? Извините, что разбудил. Звонил из Гомеля, но вас не было дома. Ну, а я только приехал и решил… Короче, все материалы по Цыбулько просмотрел и привез. Умерла от легочной эйболии, никаких признаков нарушения кроветворной системы нет. В связи с тем, что вы рассказали о Старцеве, склоняюсь к мысли, что по Зайцу мы, возможно, и впрямь имеем дело со случаем повышенной радиационной восприимчивости. — Он помолчал, громко дыша в трубку. — Понимаю, что вам от этого не легче, но препарат, видимо, удастся реабилитировать. Спокойной ночи.
— Погодите, — сказал Сухоруков. — Погодите, Слава. Я хочу вам сказать, что вы порядочный человек. Извините, но для меня это очень важно, не менее важно, чем судьба препарата и моя собственная. Спасибо.
Мельников молча положил трубку. Послышались длинные гудки. Андрей повернул голову. С подушки на него в упор смотрели Нинины глаза: две зеленоватые звезды в сумеречном небе вселенной.