Но есть ведь и другая сторона дела. Каковы бы ни были душевные недостатки обитателей Пор-Рояля, как бы ни были спорны их воззрения и непоследовательны поступки, – они воспитывали Расина, в сущности, заменяли ему родителей, а теперь оказались в беде. В такую минуту выставить их на всеобщее осмеяние, публично заявить о своей принадлежности к враждебному лагерю («мы склонны верить скорее папе и французскому духовенству, чем вам»), – это серьезнее и многозначительнее, чем передать пьесу, идущую в мольеровском театре, соперничающей труппе.
Конечно, Расин был оскорблен фразой Николя больнее, чем кто бы то ни было из его собратьев по перу, – именно потому, что ему с малых лет внушали отвращение ко всему мирскому, потому, что и став взрослым, он постоянно должен был соотносить свое поведение с усвоенными в детстве правилами и постоянно ощущать себя виноватым, грешным, недостойным. Сама преувеличенная острота реакции на расхожую (разве что с несколько большим, чем обычно, риторическим пафосом высказанную) мысль, само странное предположение, что она направлена против него лично, доказывают скорее, что не вовсе не было в расиновском сердце сомнений в собственной правоте, раз не вовсе ему было безразлично, что там проповедовали и по какому поводу негодовали его учителя. Все это, впрочем, объяснения; могут ли они служить оправданием?
Так или иначе, расиновское «Письмо» имело безусловный успех, разошлось оно мгновенно, понадобилось даже спешно допечатывать второй тираж. Но и гневные ответы не заставили себя долго ждать. Первый появился уже 22 марта. Как и тексты Николя и Расина, он был анонимным; наиболее вероятным его автором считается некий Гуабо де Буа, разумеется, из янсенистского лагеря. Похоже, что для отшельников Пор-Рояля имя их нового противника недолго оставалось тайной. Правда, публично они эту тайну не раскрывали, честно придерживаясь правил игры. Зато в постижении мотивов, подвигнувших загадочного незнакомца взяться за перо, они в свой черед выказали незаурядную проницательность. У вражды взгляд острый. Гуабо де Буа сразу распознал, что Расин возражал Николю не из чистой любви к истине, а как лицо заинтересованное, как человек кровно задетый. И в чем Расин был самым чувствительным образом задет, Гуабо тоже угадал: в своей жажде славы. Славы и в самом простом, наивном ее выражении – сиюминутной известности, шумном признании. И в более серьезном повороте – в попытках снять клеймо отверженности с того ремесла, возвысить в людском мнении, узаконить в обществе то занятие, которому Расин отдавался с такой отчаянной, неукротимой страстью.