И все-таки он долго еще оставался всего лишь приором церкви Святой Петрониллы, а второго своего «Письма» с предисловием так и не опубликовал. Луи Расин объясняет это тем, что отец его внял уговорам друзей, полагавших, что эти тексты делают честь его перу, но не сердцу, так как направлены против самых достойных и уважаемых людей. Но судя по всему, Расин в те годы не так легко поддавался раскаянию и не так быстро смирял порывы гнева и застарелой обиды. Скорее всего, он убедился, что такое прямое вознаграждение за предательство, которое предлагал ему архиепископ, и впрямь принесло бы его репутации, а следовательно, и положению в свете, больше вреда, чем пользы. Пор-Рояль же, очевидно, пригрозил, что не будет соблюдать договорённости хранить имя своего противника в тайне и прибегнет к более открытым и жестоким способам борьбы. Итак, ни послания Гуабо де Буа и Барбье д’Окура, ни нападки Николя публичного отпора от Расина не получили. И вся эта война не нанесла существенного ущерба ни одной из сторон, напротив, скорее была обеим на руку, поскольку привлекала к ним внимание читателей и укрепляла их мирскую «славу».
А вот для духовной судьбы Расина последствия ее были едва ли не решающими. Эта полемика означала окончательный разрыв с Пор-Роялем. И дело не только в крушении личных отношений. Это был отказ от целой системы мысли, понятий и представлений, внушенной с детства и господствовавшей во многих умах. Ведь за выпадами Николя против театра и вправду стояло не сиюминутное раздражение на Демаре, а многовековая, многими авторитетами поддержанная традиция в воззрениях Церкви на искусство, традиция тех церковных течений, которые продолжал Пор-Рояль.
В сущности, ход рассуждений в николевском «Трактате о театре» может быть сведен к одному силлогизму: христианское и мирское несовместимы, театр – крайнее выражение мирского, следовательно, театр противен христианству. Но именно благодаря такой четкости суждений этот трактат особенно удобен для понимания того, что же собственно вменялось Церковью в вину театру, и заслуживает от нас более пристального внимания, более долгой остановки.
«Один лишь наш век пытается оправдывать театр и выдавать его за такое развлечение, которое может сочетаться с набожностью, – пишет Николь. – Былые времена были проще и в добре, и во зле. Те, кто клялся тогда в своем благочестии, поступками и словами выказывали отвращение, которое питали к мирским зрелищам. Те же, кто были одержимы страстью к театру, признавали по крайней мере, что не следовали в этом правилам христианской религии. Но в наш век нашлись люди, притязающие на то, что сумеют примирить в этом деле благочестие со светским духом. Теперь уже не довольствуются тем, чтобы предаваться пороку; нужно еще, чтобы его почитали и не клеймили позорным именем порока, что иногда немного портит доставляемое им удовольствие… Средство, к которому прибегают самые хитроумные, заключается в том, чтобы составить некую отвлеченную идею театра и очистить ее от всякой греховности. Театр, говорят они, есть представление действий и речей словно бы происходящими взаправду. Что в этом дурного? И защитив таким образом общую идею театра, они полагают, будто доказали, что в обыкновенном театре нет ничего греховного. Но способ не поддаваться этому заблуждению состоит в том, чтобы рассматривать театр не с помощью воображаемых умозрительных доводов, а в повседневной, наблюдаемой нами действительности. Следует рассмотреть, какую жизнь ведут актер и актриса, каковы слог и намерения наших пьес, какое действие они обычно производят на умы тех, кто их представляет, и тех, кто смотрит представление, какие впечатления они о себе оставляют; а затем обсудить, имеет ли все это какое-либо отношение к жизни, понятиям и обязанностям настоящего христианина».