Случай, который нам ближе и лучше известен, чем остальные, да и личность самая крупная, – Толстой. Прославленный романист, человек редчайших творческих, душевных и жизненных сил и самого неуемного, хотя и потаенного, честолюбия – в немалой степени именно литераторского честолюбия; писатель, который по самым строгим меркам никак не мог усмотреть в своих сочинениях безнравственного и дурного урока, соблазна для «малых сих»; наконец, человек с пронзительным даром восприятия искусства, до самой глубокой старости сохранивший способность испытывать душевное потрясение от стихотворной строчки или музыкальной фразы, – такой человек на склоне лет со всем жаром сердца, во всю мощь голоса неустанно и неотступно предавал анафеме едва ли не все то, что создали в европейском искусстве его предшественники, близкие и совсем дальние, а особенно – то, как понимали искусство его современники. Ведь смысл искусства для старика Толстого – вливать в сердца человеческие моральные истины, непреложные и простые, доступные разумению каждого, для постижения высшего, подлинного блага, для совершенствования и единения между собою всех людей. Все же, что сверх этого, – не просто бесполезно, но и вредно, только затемняет нравственное наставление и затрудняет к нему доступ, либо еще хуже – прикрывает собой пустоту и порок.
А большинство художников – от Шекспира до символистов, от Бетховена до Вагнера – как раз и были заняты более всего изъявлением и описанием чувств, стремлений и событий, нужных и важных не для всякого человека, а лишь для них самих и для небольшого кружка поклонников, ценителей и меценатов, людей богатых и могущественных, то есть, по Толстому, неизбежно развращенных и извращенных; а потому способствовали они подчас утверждению самых дурных, ложных понятий. И делали они это такими способами, таким сочетанием слов, звуков, красок, чтобы усладить пресыщенный вкус этих людей, возбудить их уставшее воображение – и чтобы укрепить за собой репутацию изощренного мастера; цели же выразить свою мысль как можно прямее и проще, доходчивее для возможно большего числа людей, они зачастую и вовсе перед собою не ставили. Так поступали едва ли не все, за исключением разве что безымянных творцов народных легенд и песен. Толстой полагал, что и Священное Писание следует отредактировать, убрав из него все темные и противоречивые места и оставив только то, что безусловно понятно всем людям, без различий сословных, временных и национальных, и что имеет однозначный, не допускающий иных толкований, истинный моральный смысл. Только таким и может быть Слово Божие. Ибо религия для Толстого – заповеданное Богом учение о нравственном добре; все остальное в ней – плод человеческого недомыслия, суеверия и лжи.