Но не по силам это оказалось и самому Рембо. Перекройка собственного сознания, преображение слова, сотрясение основ житейского поведения не принесли желанных плодов. Жизнь не менялась, «я» не становилось ближе к себе. Более того: ненастоящий, лживый мир не просто упрямо сопротивлялся попыткам его переделать. Он доказывал свою правоту: «Я попытался измыслить иные цветы, иные звезды, иные существа, иные наречья, я полагал, что обрел сверхъестественное могущество. И вот мне приходится ставить крест на своем воображении и своей памяти! Слава художника и сказочника развеялась в дым! Я! Я, возомнивший себя волхвом или ангелом, свободным от всякой морали, я свергнут на землю – искать, в чем мой долг, и стискивать в объятьях грубую действительность! Словно крестьянин! …Как бы то ни было, я попрошу прощения за то, что питался ложью».
Моральные законы, писаные, казалось, лишь для косных обывателей, на поверку распространялись и на того, кто счел себя от них свободным. Добро и зло, красота и безобразие, порядок и хаос существовали на деле, существовали такими, какими и воспринимал их трезвый человеческий разум. Что же тогда делать поэзии, преобразовательнице мира? Ведь иной роли и цели для нее Рембо не признавал. И если мир, основанный на здравом смысле и общепринятой морали, реален и прав, – то поэзия не может жить, она должна исчезнуть. Рембо отрекся от стихотворчества, от тех двух лихорадочных лет, которые он теперь называл «путешествием в ад», и отправился в Абиссинию, на поиски то ли денег, то ли приключений, ему не было тогда и двадцати. Полтора десятка лет спустя, так и не разбогатевший, измученный и больной, он вернулся во Францию, чтобы умереть в марсельской больнице на руках своей сестры Изабеллы. Впоследствии, когда стихи Рембо были напечатаны и к ним пришла оглушительная слава, Изабеллу атаковали пылкие поклонники ее брата, и она рассказывала, что под конец Рембо обратился к религии и умер как истинный христианин. Горячие его почитатели такого склада, как Клодель, подхватили этот рассказ, и в самих стихах Рембо, в его лирических озарениях усматривали прорыв к вероисповедному откровению. Другие же, не менее страстные его адепты, поднимали насмех воспоминания Изабеллы и ее мужа, не видя в них ничего, кроме благонамеренной обывательской легенды, никак не приложимой к их мятежному кумиру. Но правдива эта легенда или нет, она имеет отношение к душевной жизни Рембо после возвращения во Францию, но не объясняет ни его поэзии, ни его отречения.
В книге-исповеди, рассказывающей об этом отречении и об опыте, ему предшествовавшем (единственной, изданной самим Рембо), мысль о христианской вере присутствует постоянно, почти как наваждение. Но религия и Церковь там становятся предметом либо ожесточенного вызова и кощунственных нападок, либо ностальгической тоски, смутной догадки, что именно христианская милосердная любовь и есть подлинный залог радости, желания жить, возможности творчества, возвращения в потерянный рай. Только для него самого эта греза едва ли станет явью: «Я надумал отыскать ключ к прежним пирам, где, быть может, я снова обрел бы вкус к яствам. Этот ключ – милосердие… Или я ошибся, и милосердию для меня будет сестрою смерть?» Скорее всего, так и случилось – тут ясновидец не заблуждался. Так что замолчать его заставила не вера в божественные откровения, а признание истинности человеческих установлений.