Господин де Лувуа был в свое время недоброжелателем, противником и соперником Кольбера, а после его смерти стал его преемником. Он не обладал ни прозорливостью, ни здравомыслием, ни широтой ума и интересов, ни работоспособностью своего предшественника. С его именем, правда, связаны вполне разумные меры по реорганизации армии. Но он гораздо меньше заботился о подлинном внутреннем благосостоянии страны, чем о внешних победах и престиже государства. И достигал зачастую обратных результатов. Он был сторонником расширения и ожесточения военных действий. Как раз незадолго до появления «Есфири», в 16871688 годах, французские войска по настоянию Лувуа безжалостно разорили дотла, поистине огнем и мечом прошлись по Пфальцу – пограничному с Францией прирейнскому немецкому княжеству.
Это вызвало взрыв негодования по всей Европе и отнюдь не способствовало репутации французского монарха. А в самой Франции у Лувуа было немало противников, да и с госпожой де Ментенон он был в натянутых отношениях. Расин же пользовался покровительством Кольбера и его семьи – клана, наиболее враждебного Лувуа. Тем не менее, даже госпожа де Лафайет замечает, что громогласно обличать Лувуа едва ли входило в намерения Расина. И действительно, в дальнейшей его жизни не будет и следа какого-то недоброжелательства со стороны Лувуа и каких-то неприятностей, с ним связанных, – скорее даже напротив.
Что касается Артаксеркса-Людовика, то легковерный и мрачный, вечно опасающийся покушений на свою жизнь восточный деспот, каким Артаксеркс представлен в «Есфири», не слишком похож на Короля-Солнце. Общего у них, пожалуй, лишь могущество, святость власти – да ситуация мужчины, порвавшего с одной возлюбленной, своевольной и гордой, и нашедшего утешение в другой, кроткой и богобоязненной. Опальная Астинь напоминает госпожу де Монтеспан тоже скорее самим поворотом судьбы; впрочем, о ней вообще лишь вскользь упоминается в пьесе. А вот сходство Есфири с госпожой де Ментенон представляется несомненным и намеренно подчеркнутым. Даже хор юных израильтянок, заботливо пестуемых Есфирью во дворце, сливается в восприятии зрителя с невинными пансионерками Сен-Сира, опекаемыми госпожой де Ментенон.
Если избранные зрители «Есфири» искали в ней намека на придворные интриги – смена фавориток, всевластный министр, – то находились и люди, видевшие в ней более глубокий аллегорический смысл. Ведь в конце концов, речь в пьесе идет о гонениях на веру, истинную веру, о жестокости ее врагов и бестрепетности ее защитников. Религиозная ситуация во Франции в конце восьмидесятых годов вполне давала повод для такого истолкования «Есфири». 18 октября 1685 года Людовик XIV, с одобрения и отчасти при подстрекательстве Лувуа, подписал в Фонтенбло указ, отменяющий действие эдикта, принятого его дедом Генрихом IV в 1598 году в Нанте и предоставлявшего гугенотам, былым единоверцам короля, определенные религиозные, гражданские, экономические права – одним словом, возможность сносного существования. Но мало-помалу права эти ущемлялись с разных сторон, так что указ 1685 года лишь ужесточил и закрепил на бумаге то, что давно совершалось на деле. Свобода отправления культа ограничивалась; гугенотские школы и академии закрывались. Гугенотам запрещался доступ ко все большему числу профессий. Все меньше дел подлежало ведению смешанных судебных палат, где половина мест принадлежала гугенотам. Хоронить своих усопших им разрешалось только с шести часов вечера до шести утра. Среди самых страшных мер были похищения детей прямо с улицы под тем предлогом, что они (в двенадцати – и даже семилетнем возрасте) изъявили склонность к католицизму; их помещали затем в монастыри и воспитывали там в католической вере – за счет родителей-гугенотов. И не менее жестокое изобретение – «драгоннада», размещение на постой солдат из драгунских полков в домах гугенотов. Наиболее предусмотрительные из французских протестантов потихоньку покидали страну. Но изданный в Фонтенбло указ запрещал гугенотам эмигрировать под страхом каторжных работ и конфискации имущества.