Отмена Нантского эдикта, как официально разъяснялось, была предпринята потому, что гугенотов во Франции практически не осталось (все добровольно перешли в истинную веру), и для того чтобы обеспечить религиозное единство страны. Через три дня после подписания указа в Фонтенбло Боссюэ произнес при дворе проповедь на тему: «Понудь прийти», ссылаясь на евангельскую притчу о том, как гости не пожелали идти на званый ужин и как хозяин послал раба собирать гостей «по дорогам и изгородям» и понудить их прийти, «чтобы наполнился дом мой». Толковалась эта притча так, что в иных случаях позволено прибегать и к принуждению людей для их же блага, тем более для блага высшего – спасения души. Отныне в качестве таких душеспасительных мер протестантам отправление обрядов запрещалось вовсе, пасторы изгонялись из королевства, гугенотские школы закрывались без исключений. И вот тут-то началось настоящее бегство гугенотов из Франции. Несколько сот тысяч человек пошли на этот риск. Ночами, прячась от солдат и сограждан, они пробирались к морю или пограничным с протестантскими странами – Голландией, Швейцарией, немецкими княжествами – городам и тайком пересекали границу. Французские гугеноты были самыми искусными, самыми прилежными ремесленниками и деловыми людьми в стране – часовщиками, ткачами, оружейниками. Они не только переводили, если удавалось, свои капиталы за границу, но и увозили с собой чертежи машин, рецепты лекарств, рисунки кружев и все секреты своего мастерства.
Но бежать, конечно, могли не все. Оставшиеся вели себя как умели. Одни открыто переходили в католичество, а в домашнем кругу жили по протестантским обычаям и обрядам. Другие скрывались в дальние села, в горы, и там создавали протестантские общины, храня веру отцов и не покоряясь даже силе оружия. И в этих очагах сопротивления, духовного, гражданского, а то и военного, преимущественно на юге Франции, и в протестантских странах, принявших эмигрантов с распростертыми объятьями, стоял вопль скорби, гнева и ненависти к Людовику – этому Антихристу, этому Зверю Апокалипсиса. И даже в Новом свете, в Филадельфии, несколько десятков лет спустя после отмены Нантского эдикта, маленький Бенджамен Франклин слышал в церкви анафемы «этому старому извергу, гонителю народа Божьего, Людовику XIV».
Неудивительно, что в 1689 году протестанты восприняли «Есфирь» как притчу о преследовании гугенотов. Они вспомнили и о гугенотском происхождении госпожи де Ментенон (о чем сама она вспоминать не любила); легенда даже считала ее деда, Агриппу д’Обинье, сыном Генриха IV По Франции ходили стихи, приписываемые некоему барону де Бретейлю; в них прямо утверждалось, что Расин изобразил в своей пьесе под видом евреев «гугенотов-беглецов», а царящая ныне Эсфирь происходит из того рода, что некогда даровал гугенотам «поддержку и приют».