Но достиг ли Расин "Есфирью" заветной цели – соединить красоту и благочестие? Те, кто пьесу только читал, отвечали утвердительно, даже наиболее строгие в этом пункте судьи – янсенисты. Сам Арно писал ландграфу Гессенскому: «Надо признать, что не найдется такого христианского королевства, в котором выходило бы столько книг, способных укрепить верующих в благочестии, как во Франции. Ваше высочество, быть может, будете удивлены, что я отношу к их числу трагедию "Есфирь". Но поистине в этом роде не было создано ничего столь поучительного, такого, где было бы больше заботы избежать всего, что зовется нежностями, и наполнить сочинение прекраснейшими местами из Писания, трактующими величие Господа, блаженство ему служить и тщету того, что люди зовут счастьем. Кроме того, эта пьеса безупречна по части красоты стиха и развития сюжета…» Ему вторил другой очень видный янсенистский деятель тех лет, отец Кенель: «Трагедию "Есфирь"… я прочел с величайшим удовольствием. Все благочестивые христианские чувства и правила поистине царственной души здесь выражены столь удачно, что не могут не тронуть сердца…» Но Кенель добавляет к этим похвалам многозначительную оговорку: «Если бы автор удовлетворился тем, что положил ее на бумагу, я был бы еще более удовлетворен…»
Что ж – «Есфирь» и была напечатана с запрещением светским театрам ее играть. Но некоторые духовные лица и вовсе не склонны были делать для «Есфири» исключения: театр есть театр. И, скажем, версальский кюре, Франсуа Эбер, так и не пошел смотреть «Есфирь», несмотря на все уговоры; на всякий случай он даже написал генералу своего ордена, и тот ответил, что кюре поступил правильно. Близкий к церковным кругам литератор писал так: «Актерам запрещено ее играть, ибо она – само благочестие. Однако так и начинался театр в Бургундском отеле, созданном исключительно для представлений на священные сюжеты… Здесь вовсе не примешано поэтического вымысла, но при всех своих достоинствах представление не становится от того менее опасным, в особенности если на него будут ходить как на проповедь». И впрямь – какое же непосредственное впечатление производил этот спектакль? Что касается зрителей – мы уже знаем, как много суетности, заглушавшей благочестивые чувства, он рождал в сердцах даже людей незаурядных. А юные актрисы и вовсе поддавались соблазнам неумеренных похвал, блестящего общества, роскошных нарядов. Госпожа де Ментенон взирала на все это с растущей тревогой. Уже в середине февраля она писала: «Я не могу больше выносить такую усталость и решилась, не объявляя об этом, больше не позволять публичных представлений. Завтра приезжает король; а после этого наши актрисы скажутся больными и будут играть только в частной обстановке для нас или для короля, если он повелит…» Госпоже де Ментенон не пришлось прибегать к этой хитрости. Как раз в тот вечер, когда маркиза де Севинье побывала наконец на «Есфири», король получил известие о смерти королевы испанской, своей племянницы. При дворе был объявлен траур; а тут и пост наступал. Представление, описанное госпожой де Севинье, оказалось последним.