Как разрешилось это дело, мы не знаем. Непонятно даже, в чем, собственно, выражалась королевская немилость, да и была ли она вообще. Через две недели после этого письма к госпоже де Ментенон Расин сообщает, что отправляется в Марли; люди опальные, как известно, там не появлялись. Тут, может быть, Луи прав: письмо к госпоже де Ментенон – скорее плод слишком живого воображения, чем обоснованной тревоги. Но ясно, что Расина чрезвычайно беспокоила шаткая двусмысленность его положения, что ему все труднее становилось справляться со своей ролью в этой опасной игре.
Независимо от степени искренности всех прочих оправданий, которые Расин приводил в письме к госпоже де Ментенон, одно несомненно: он действительно вел жизнь более уединенную, деля время между своим домом и Марли. Да и в Марли он ездил больше для сына, чем для себя. Жан-Батист в свои двадцать лет имел уже вполне завидное положение, оставалось лишь его упрочить. Он делал дипломатическую карьеру, состоял при французском посланнике в Гааге. Одно время речь шла о том, чтобы назначить его в свиту герцога Бургундского; в последнюю минуту, правда, ему предпочли человека более зрелого и опытного; но сама мысль о сыне Расина в этой связи никому не показалась нелепой. Расин как будто не слишком огорчался этой неудачей, понимая, что случай представился не в последний раз. Он перечислял сыну возможных покровителей: «Господин де Торси[107], на мой взгляд, очень к вам расположен, и я убежден, что он докажет вам свое расположение на деле. Как только явится возможность предложить вас на какое-нибудь место, господин де Ноай, да и господин де Бовилье будут рады оказать вам услугу при благоприятных обстоятельствах, и вы можете судить, упущу ли я эти обстоятельства, когда они случатся, если единственное, что меня удерживает при дворе, – это забота доставить вам такое положение, чтобы я был вам больше не нужен».
Есть и еще средство покрепче поставить Жана-Батиста на ноги – удачно его женить, и родители, конечно, об этом средстве не забывают. Способ, которым они берутся за дело, лишний раз напоминает нам, что мы в XVII веке. Расин пишет сыну в сентябре 1698 года: «Я подумывал вас женить, хотя вы об этом и не подозревали, и затея чуть было не сладилась; но вникнув в дело повнимательней, я нашел, что оно не так заманчиво, как представлялось сначала… Впрочем, я не стал бы ничего предпринимать, не спросив мнения господина посла и не получив вашего согласия». Не надо думать, что это пример родительского деспотизма: ни Расин, ни его жена, ни сам Жан-Батист так не считали. Напротив: «Я бы вам вовсе об этом ничего не рассказывал, – продолжает Расин, – если бы не желание показать вам, как много я о вас забочусь. Я постараюсь сделать так, чтобы вы были нами довольны, и мы будем вам помогать чем только сумеем… Чтобы вас позабавить, я расскажу вам в другой раз подробности этого дела, которое мне предложили. Могу вам сказать одно, что вы не знаете особы, о которой идет речь, и никогда ее не видели. Это одна из причин, которые удерживали меня от поспешных действий; справедливость требует, чтобы ваши склонности также были приняты во внимание».