Но и среди самих служителей Муз благодарное ликование не звучало единодушно. В шапленовский список были включены лишь немногие, и распределение мест в нем мало кого удовлетворяло. Бойкий журналист Лоре, придумавший издавать в виде стихотворных посланий к знатным дамам зарифмованную хронику парижской жизни под названием «Историческая муза» (стихи были скверные, но сплетни свежие), рассказывал о том, как господин Кольбер взял из казны немало луидоров, чтобы раздать их литераторам, которые
Все знаменитые фигуры
И сестрам-Музам строят куры.
А появление среди «пенсионеров» никому не известного юнца – явно выскочки – Расина вызвало особое негодование. Молодой сатирик Никола Буало-Депрео (сам не попавший в вожделенный список) возмущался:
Великие умы в одном и том же месте;
Зачем же среди них Расин с Менажем вместе?
Такие нападки только доказывают, что перед Расином открывался путь, усеянный не только официальными розами и лаврами, но и более существенными знаками признания. Он может стать при Шаплене сначала послушным учеником, а там и правой рукой и наконец преемником. Он может стать «поэтом-лауреатом», писать торжественные оды, панегирики и что придется – на случай: родины и свадьбы в королевском семействе, победа французского оружия и заключение славного мира, неожиданные утраты и тщательно подготовленные увеселения. Он получит солидный доход, патент на дворянство и положение столь прочное и достойное, что не только чиновничья мелюзга, Сконены и Расины из захолустного Ла Ферте, должны будут взирать на него с почтением, но и строгим отшельникам и щепетильным тетушкам в Пор-Рояле придется если не вовсе оставить упреки, то уж конечно изменить их тон: приемный сын все равно окажется недостоин их, но лишь как все не порвавшие с миром – не больше.
Случилось по-другому. Как ни благоразумен и осмотрителен юный Расин, как ни занят он своим земным устройством, не эти помыслы решают его судьбу. Выгодный бенефиций, королевская пенсия нужны ему, чтобы расплатиться с долгами, почувствовать твердую почву под ногами, обрести наконец независимость – и без помех заняться своим делом. Теперь у него уже нет сомнений, что это дело – писать для театра. Как за двадцать лет до него Жан-Батист Поклен, юноша из семьи преуспевающих и зажиточных парижских ремесленников, с дипломом адвоката в кармане, бросил спокойное и обеспеченное житье, чтобы, взяв себе псевдоним – Мольер, затеять рискованное предприятие с созданием нового театра, а потерпев крах, тринадцать лет колесить по провинции с труппой бродячих комедиантов, так теперь молодой Расин, презрев возможности гладкой и почтенной карьеры, отваживается всего себя отдать неверной и в общественном мнении двусмысленной профессии драматурга. Конечно, «трагический поэт», как тогда говорили, в глазах света и Церкви совсем не то, что актер, лицедей, комедиант. Он лицо куда более респектабельное, отлучение от Церкви и могила в неосвященной земле за само занятие своим ремеслом ему не грозят. И читать пьесу, напечатанную на бумаге, считается не так грешно, как ту же пьесу смотреть на сцене: страсти меньше распаляются, никто не выставляет себя напоказ, как актеры зрителям, а зрители друг другу. Так что Расину требовалось как будто меньше мужества, чем в свое время Мольеру. Но ведь зато ему пришлось преодолевать вынесенные из Пор-Рояля и ежечасно подтверждаемые нравственные запреты, каких не знал или, во всяком случае, какие много слабее чувствовал Жан-Батист Поклен, воспитанник иезуитского коллежа (где, может быть, и сам участвовал пусть в назидательных, но все же представлениях вроде того, что высмеивал подросток Расин) и внук завзятого парижского театрала, частенько деливший с дедом наслаждение следить, затаив дыхание, за происходящим на подмостках. Мольер и не став актером – останься он в цехе обойщиков, как его отец, поставщик короля, несший службу во дворце и числивший многих знатных особ среди своих клиентов, или сделайся адвокатом, – был рождением и образованием предназначен к жизни в миру, заполненной мирскими трудами и нечуждой мирским развлечениям, Расин же воспитывался для жизни созерцательной и строгой, в которой стремление даже к церковной карьере почиталось греховным, которая требовала даже большего внутреннего напряжения аскезы, если не предполагала внешних ограничений, в виде монастырских стен. Перешагнуть через все это в двадцать с небольшим можно только повинуясь неодолимой всевластной силе. Эта сила – то, что даруется немногим и называется призванием.