Так было до появления в столице третьей французской труппы – мольеровской. Мольер вернулся в Париж сложившейся личностью и зрелым мастером. Годы провинциальных странствий, когда он, похоже, жизнь наблюдал не «через окно», играл для простолюдинов и вельмож, зная, что от успеха сегодняшнего спектакля, для кого бы он ни давался, зависит не приятное покалывание удовлетворенного тщеславия, а попросту – будет ли вечером ужин и ночлег, дали ему незаурядный опыт и как человеку, и как актеру, и как руководителю труппы, и как автору.
Первые свои шаги в Париже, двадцатилетним, он делал как ученик и подражатель «больших» трагических актеров – и потерпел неудачу. Теперь он знает, что надлежит ему сказать такого, чего не может сказать никто кроме него. Он знает, что его удел – комедия, жанр, которого еще толком не существует и который он будет создавать, мешая старый французский фарс, итальянскую комедию дель арте, античные образцы и опыты непосредственных предшественников, все, чему он научился в зрительном зале, на ярмарочной площади, в классных комнатах, а главное – на дорогах, в селениях, дворцах, лавчонках и цирульнях, кабачках и постоялых дворах, добротных городских домах и ветшающих старинных замках Франции. Умом же он был наделен острым и ясным. Рассказывают, что весь курс в коллеже он одолел за пять лет. При этом он имел явную склонность к философии, в которой он держал сторону трезвого свободомыслия: если и не очень правдоподобны утверждения, что он вместе с вольнодумцами Шапелем и Сирано де Бержераком слушал лекции самого Гассенди, то несомненно, что с учением его он был хорошо знаком; в коллеже он переводил Лукреция, одного из античных наставников Гассенди в эпикурействе.
Но и идеи философского оппонента Гассенди, Декарта, он воспринял и пережил – опять-таки, независимо от того, правдивы ли свидетельства, что картезианству он оказывал предпочтение перед всеми прочими системами и готов был неколебимо защищать его в спорах с друзьям. А от своих предков-ремесленников он унаследовал практическую хватку и здравый взгляд на вещи. Такое сочетание житейского опыта, склада ума и характера подготавливало самоопределение Мольера в Париже: и в том, чьей поддержки он собирался искать, и к чьим вкусам и мнениям готов был прислушиваться – ведь он был не только творец, художник, но и глава труппы, ответственный за ее судьбу, – следовательно, гордого одиночества непонятого гения никак не мог себе позволить, а должен был во что бы то ни стало обеспечивать успех; но, конечно, главное – в выборе своей манеры игры и письма, в чем-то учитывая, а в чем-то и презирая все привходящие обстоятельства.