Но при всем том королева, как истая испанка, всегда отличалась самой истовой богомольностью, и в самых традиционных формах. В молодости это, конечно, по-особому окрашивало треволнения сердца, но не смиряло их вовсе. А на старости лет, как это часто бывает в конце бурно прожитой жизни, искренняя набожность приобрела у Анны Австрийской ханжеские тона. Связь сына с юной Луизой де Лавальер глубоко ее огорчала, тем более что Людовик с некоторых пор даже не считал нужным ее скрывать. Пока поэты, и среди них Расин, слагали умиленные оды в честь красоты и супружеского счастья королевы Марии-Терезии, Людовик (правда, с помощью прециозного литератора Бенсерада) писал любовные стишки Луизе. Мадемуазель де Лавальер все больше утверждалась в двусмысленном, завидном и позорном статусе официальной любовницы короля. Анна Австрийская жалела невестку – как королеву, как законную жену, как испанку, как племянницу, наконец. Но еще больше сокрушалась она о гибнущей душе сына. Упреки и выговоры, слезы, посулы и подарки – все было пущено в ход, и все безуспешно. В великопостные дни 1661 года Анна Австрийская пригласила в Лувр молодого, но уже снискавшего известность своим красноречием проповедника Боссюэ. Он несколько дней кряду на службах говорил о грехе прелюбодеяния, говорил жарко и грозно. Луиза дрогнула, сделала попытку бежать, затвориться в монастыре. Король вернул ее; Боссюэ добился лишь опалы для себя. «Старый двор», приближенные Анны Австрийской, удрученно и мрачно взирал на греховную жизнь двора молодого.
А Мольер, по воле судьбы и по своему выбору, оказался в самой гуще, в самом средоточии жизни молодого двора, поставляя ему самые веселые и пышные развлечения – и навлекая на себя самые грозные нападки всех приверженцев старого двора и Общества Святых Даров. И дело, конечно, совсем не в том, что он потакал вкусам юного короля и его окружения. В конце концов, тот же Бенсерад, куда более угодливый и готовый на любые услуги, такой ненависти не вызывал и таким нападкам не подвергался. Дело в личности и работе самого Мольера, отнюдь не сводившихся к поддержке наивного гедонизма сиятельной молодежи. Двадцатилетнего Людовика Мольер покорил незамысловатым фарсом собственного сочинения. Толпу придворных во время злополучного праздника у Фуке в замке Во он веселил комедией-балетом «Докучные», где сценки с разными представителями рода докучных – картежником, охотником, дуэлянтом – перемежались танцами дриад и фавнов, башмачников и швейцарцев, игроков в шары и, конечно, непременных пастухов и пастушек. Но Париж он впервые заставил говорить о себе, вернее, спорить до хрипоты и взаимных оскорблений, «Смешными жеманницами».