Так рисуется положение вещей в умудрённой голове литератора цивилизации. Его сочувствие врагам протестующей страны — духовная, солидарность. Его любовь и страсть — с войсками западных союзников: Франции, Англии и ещё, пожалуй, Италии; они для него армия духа, с тиши стремит свой марш цивилизация. За них бьётся его сердце; за Германию оно бьётся, право, косвенно, лишь в том смысле, что он со всем пылом этого сердца желает ей поражения. Побуждения его, само собой, духовного, то есть благородного свойства. Он желает поражения Германии ради духовного его значения, духовных последствий, которые бы оно имело для Германии и для Европы. Он желает его по «внутренним» причинам, как, скажем, эрзац-революции, которой ведь в Германии так до сих пор и не случилось: 1848 год провалился, и германское объединение устроилось не в результате демократической революции, а самым худшим, самым непростительным образом из всех возможных — в результате унижения Франции. Правда, поражение обернулось для Франции огромной удачей, ибо принесло ей Республику, то есть истину и справедливость. Но даже если единственным объяснением того факта, что тогда победила Германия, является благосклонность Провидения к Франции (ведь не могла же Германия при таком насквозь бездуховном и антидуховном, по мнению литератора цивилизации, человеке власти, как Бисмарк, победить духом), так Германию это никоим образом не извиняет. Не знаю, трудно угадать, чего желал бы наш радикальный литератор тогда; сегодня же он желает, чтобы Антанта разбила и обратила Германию; её победа стала бы для Германии и для Европы победой литературы, это была бы его победа, равно как и её поражение — его поражением, настолько цели риторической демократии стали его собственными. Он, выходит, желает физического унижения Германии, поскольку оное несёт с собой духовное, желает разгрома — но лучше сказать по-французски: débâcle[28] «кайзеровской империи», поскольку вследствие этого физического и морального дебакля (впрочем, моральный может и предшествовать физическому) наконец-то будет явлено столь чаемое, осязаемое и катастрофическое доказательство того, что Германия жила вовсе не в истине и духе, а во лжи и грубости. Если бы сегодня ещё молено было на то надеяться, он бы всем сердцем желал даже демократического вторжения в Германию, желал бы, чтобы дело кончилось не какой-нибудь Марной-Вальми[29] (всё-таки это была скорее Марна-Колин), но чтобы войска цивилизации в сопровождении духового оркестра маршем вошли в Берлин, — как встретило бы их его сердце! Какие он нашёл бы средства, возможности двусмысленно выразить своё душевное торжество! Увы и ах, этому не бывать. Неблагодарное это занятие — играть роль изрыгающего проклятия пророка в стране, где причины не влекут за собой следствия, в стране половинчатостей, которую в лучшем случае постигнет лишь полукатастрофа, не способная на чисто романную судьбу! Литератору цивилизации не придётся описывать débâcle германской seconde empire, убейте, но не придётся. Придётся радоваться, если Германия хоть не слишком откровенно победит…