мира, северно-нравственно-протестантского, id est
[234] немецкого, строго противоположного порочному эстетизму.
Недавно нашим достоянием стала прекрасная книга — «Творчество Конрада Фердинанда Мейера», вышедшая из-под пера Франца Фердинанда Баумгартена. Автор характеризует Мейера при помощи цитаты, он называет его «заблудшим бюргером и художником с нечистой совестью». «Вошедшие в плоть и кровь бюргерские предрассудки, — дополнительно поясняет Баумгартен, — сводили на нет его художественную свободу, а искушения художнической плоти и крови отягощали совесть бюргера». Мейер, как и его Святой, знал-де, что принадлежит к увенчанному терновым венцом страдания человечеству, и подобно Пескаре и Анджеле Борджа отказался от страсти, брутальности и бессовестности. Прекрасно. Никто тоньше не почувствовал своеобразного очарования творчества швейцарца, никто точнее не сказал о нём: это очарование порождено особой, индивидуальной помесью бюргерства и художничества, вторжением протестантского духа в мир порочной красоты. Конрад Фердинанд мало походил на прошедшего через Ницше ренессансного эстета образца 1900 года, который механически перенял теоретическое антихристианство своего учителя; он бы никогда не совершил «предательство креста». «Car malgré tous mes efforts d'échapper au christianisme, — говорит Мейер в одном письме, — au moins à ses dernières conséquences, je m'y sens ramené par plus fort que moi chaque année davantage»[235]. Он был христианином, поскольку не путал себя с тем, что так хотел изображать, — с порочно-прекрасной жизнью; он сохранил верность страданию и совести. христианство, бюргерство, немецкость — несмотря на все романские наклонности в артистической сфере, это если не составные части, то, по крайней мере, главные качества его художничества, и всем им свойственна добросовестность, эта противоположность страсти. «Дело совести». «Тут, собственно, речь идёт о совести». Рассказывая в письмах о своей работе, он не скупился на подобные выражения. Такие, как он, вообще не горят «правами», но первое, что они презирают, — это «право страсти». В одной дружеской беседе Тонио Крёгер нашёл для этого настроя, этой неприязни окрашенные тихой улыбкой слова: «Господи, оставьте вы меня с вашей Италией, Лизавета! Я к ней равнодушен до брезгливости… Прошли те времена, когда я воображал, что моё место там. Искусство, не правда ли? Бархатно-синее небо, терпкое вино, сладостная чувственность… Одним словом, не люблю. Увольте. Вся эта bellezza[236] действует мне на нервы. И терпеть не могу всех этих страшно шустрых южан с чёрным звериным взглядом. У этих романских племён в глазах нет совести»… Нет, он не был эстетом, этот юноша-поэт со смешанным именем и смешанным существом.