Владимир Соловьев называл учение Данилевского об особой русской цивилизации «поэзией», ибо в своем обширном труде «Россия и Запад» он не приводит ни одного факта, свидетельствующего о том, что русские, в отличие от европейских народов, обладают бульшим нравственным достоинством. Кстати, если уж вспоминать о Николае Данилевском, то он и сам относился к своему учению как к мечте. Ведь он говорил не столько о той русской цивилизации, которая есть, а о той русской цивилизации, которая, как он верил, разовьется в будущем из пока что молодых и грубых корней русскости. Николай Данилевский избегал логических противоречий, которые, как я попытался показать, присущи учению патриарха Кирилла об особой русской цивилизации. Если мы, русские, особые, будем жить по своей особой системе ценностей, говорил Николай Данилевский, то мы и не имеем права чему-то учить Европу, живущую давно уже по другим, отличным от наших ценностями. А у Кирилла, как я обратил внимание, с одной стороны, мы особые, ни на кого не похожие, а с другой стороны, будем открывать человечеству в «критические минуты истории» путь в будущее. Тут, при всех мечтаниях, у естественника и биолога Николая Данилевского было больше уважения к логике, чем у естественника и биолога Владимира Гундяева.
И второе, на что я хотел обратить внимание в связи с упоминаниями о книге Николая Данилевского «Россия и Запад». Николай Данилевский при всех своих мечтаниях был откровенный противник идеи коммунизма как «военного деспотизма» и противник так называемой «солидарной, коммунистической организации труда». Ему и в страшном сне не снилось, что кто-то будет использовать его учение об особой русской цивилизации для оправдания колхозного строя, нового русского крепостничества. Собственное глубинное противоречие учения Данилевского состояло в том, что он, с одной стороны, был на словах антизападник, а в своем тексте выступал как яростный критик крепостного права, как защитник европейских ценностей свободы и человеческой жизни. Патриарх же Кирилл, в отличие от Николая Данилевского, в своих выступлениях делает все возможное и невозможное, чтобы принизить в глазах посткрымской России ценность человеческой свободы. Правда, надо быть справедливым: когда патриарх забывает о своей, на мой взгляд, не нужной ему миссии идеолога посткрымского русского оптимизма и выступает перед слушателями как священник, как теолог, он говорит прямо противоположное. Здесь он говорит, что свобода как свобода выбора, как свобода греха, лежит в основе христианства, в основе христианской культуры.