По логике Зинаиды Миркиной, надо искать позитивное и высокоморальное в любом фанатике, раз у него есть чистая вера. Но как быть с тем, что дела нынешних фанатиков-сверхдержавников, которые предлагают Путину не ограничиться присоединением Крыма к России, а идти в Донбасс и бросить вызов «господствующему ныне миропорядку» (Олег Немецкий), могут обернуться настоящей катастрофой.
Зинаида Миркина так и не выяснила, в конце концов, свое отношение к «фанатичным националистам». Но все факты говорят о том, что чем больше они занимают места в сводках наших новостей на телевидении, тем чаще на его экранах появляются кадры с телами убитых, картины разрушенных домов, тем больше наши умы занимает своеобразная поэзия смерти.
Симфония смерти как советский гимн
Вспомните, чем отличалось советское, выросшее из революции, из гражданской войны, сопереживание жизни, действительности! Конечно же, поразительным, спокойным восприятием смерти, и не только чужой, но и своей. Еще в начале пятидесятых мы, пионеры 1941 года рождения, пели: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов и, как один, умрем в борьбе за это!». И, на мой взгляд, правы те, кто видит в идее коммунизма прежде всего поэзию смерти. И ведь, действительно, больше всего воодушевления, взлета общего чувства вызывало вот это: «как один, умрем…» И, на мой взгляд, ужас, трагедия состоит в том, что это воодушевление от созерцания смерти, от сопереживания своей возможной смерти, характерно не только для молодежи Гражданской войны и тех, кто рвался на передовую во время Великой Отечественной войны 1941–1945 годов, но и для многих представителей нынешнего посткрымского патриотизма. Привычное, родное – «лишь бы не было войны», – с чем советские люди покидали в 1991 году СССР, у многих сегодня сменяется желанием созерцать, быть рядом со смертью. Наши государственные СМИ, сумевшие вернуть сознание людей на семьдесят лет назад, ко временам войны с фашистской Германией (для этого понадобилось только на место гитлеризма поставить «бандеровскую Украину», на место фашистов – «киевских карателей», а на место советского солдата – ополченца ДНР), одновременно вернули нам образ смерти в качестве доминанты мыслей. Но ведь образ смерти, гибели людей, конечно, во имя великой цели, как раз и был сердцевиной советского сопереживания действительности.
Нельзя не обратить внимание на то, как легко за несколько месяцев украинского кризиса к нам вернулось чисто советское восприятие жизни и смерти. После бескровного, действительно бескровного присоединения Крыма к РФ как-то неожиданно, впервые после октября 1993 года, снова проснулась, напомнила о себе кровавая мистика нашей национальной истории. Тема количества погибших как-то сама собой стала доминирующей в сводках телевизионных новостей. И здесь все один к одному: тела погибших под завалами после артобстрелов в Луганске и Донецке, поиск тел погибших после катастрофы в московском метро и, наконец, поиск тел погибших пассажиров малазийского Боинга, случайно прикоснувшегося к боям за русскую правду. И не менее страшно, что в эти дни победы смерти над жизнью образ России в глазах всего мира связался с лицами каких-то странных, не очень вменяемых людей, с лицами пришедших к нам из преисподней Гиркина-Стрелкова, Бородая, с лицами людей, которые не скрывают, что они всю жизнь мечтали умереть за Россию и что им не жалко жизней тех, кто встал под из знамена. И самое страшное, что в современной России не только утратившая инстинкт самосохранения власть, но и подавляющая часть интеллигенции не понимает, что нельзя героизировать людей, которые сознательно ищут смерти и у которых так много пены на губах. Ведь на самом деле они ищут смерти и для тех, кого они соблазнили героикой войны, ищут смерти для России.