Любка со стыда сгорела перед ребятами. Дернула из парты портфель и выбежала в коридор. Промчалась по лестницам, на кого-то наткнулась, но не оглядывалась. В вестибюле, застегивая пальто, слышала, как наверху хлопнула дверь и их классная руководительница, должно быть, перегнувшись через перила, позвала:
— Вернись, Лю-ба!..
Люба толкнула дверь на улицу.
«Нет, не вернусь!» — решила она.
Среди незнакомых и безучастных к ее горю людей было как будто легче. О том, что произошло в школе, думать не хотелось. А не думать было тоже нельзя, потому что, при всей неправоте товарищей, Любка, знала: они правы. И эта заноза, у которой, как по циркулю, выверено каждое движение, обдумано каждое слово, тоже права. И что из того, что девчонку эту недолюбливали в классе, что из того, что она подлизывалась к учителям и задавалась перед ребятами? Любке ведь не легче. И не от той занозы, а от Любки отвернутся теперь подружки, и не на кого-нибудь, а на Любку учителя будут смотреть с непонятным вопросом в глазах, может быть, с осуждением или жалостью.
Неужели они правы?
Они правы, правы. Любка привыкла к отчимовым пряникам и конфетам, к его «гостинчикам» из калыма.
— Вот, Любуня, твой процент! — И он шлепал рублем, а иногда трешницей или пятеркой в Любкину ладонь. — Копи, заводись кукольным состояньем!..
И Любка в душе немножко гордилась своим богатством. Она хотела купить сначала лыжи, а потом коньки с ботинками — и обязательно беговые, «ножи», чтобы сверкали на льду, как острые сабли, чтобы пушинкой мчали ее по стадиону… Любке нравилось, что и мать просила у нее иной раз взаймы «до пятого числа», и всегда прибавляла:
— От меня с накидкой получишь, как в сберкассе.
Люба не тратилась на куклы и безделушки, хотя и вольна была. Ни мать, ни отчим спроса с нее не устраивали, и, может быть, поэтому она была равнодушна к деньгам, может быть, поэтому не задумывалась она, как и откуда достает отчим деньги. Знала, что он подвозит «налево» кому что придется; знала, что ему могли проколоть талон, но ни разу не пришло ей в голову назвать все это воровством или чем-нибудь в этом роде… А ведь по сути так оно и было. Любка брала у него деньги. И все, выходит, знали это.
Она шла из улицы в улицу, сворачивала в переулки, не запоминая дороги. Город, открывшийся после зимы черными тротуарами, седыми прошлогодними травами, кучами мусора, собранного дворниками у подворотен, как будто не существовал для нее. Любка не замечала высокого, розовеющего к вечеру неба, не видела кружащих голубей, которых со свистом, с длинными шестами в руках, гоняли мальчишки, проходила мимо мороженщиц и серых, одноликих старушек, торговавших у дверей магазинов десятикопеечными букетиками фиалок. А как бы внимательна она была ко всему этому в другой день. И понюхала бы фиалки, и «напополам» купила бы с каким-нибудь карапузом мороженое, и, сунув в рот пальцы, засвистала бы вместе с голубятниками на сизарей, ввинчивающихся кругами в вышину, и, придя домой, может быть, выпустила бы на волю своего пригорюнившегося щегла.