А в селе уже все задвигалось, замелькало, заволновалось. Множеством шариков скатывались из-за околицы, сбегали по снегу люди и исчезали в изогнутых тоненьких полосочках окопов на подступах к селению. Позади ухала артиллерия, впереди взметались разрывы. Наступающие ускорили шаг, цепи изогнулись зигзагами, кони с пулеметными расчетами выдвинулись вперед, раздались слова команды.
Белые долго молчали, отчего на душе становилось еще более тревожно. Никите не хватало дыхания, и он начал отставать. Тогда он стал двигаться перебежками: он бегом пускался вперед шагов на сорок — пятьдесят, потом останавливался и до подхода цепи успевал отдышаться. Все так же спокойно шел Сюбялиров, только голову поглубже втянул в плечи.
— Сатана! Молчит — и все! — бормотал Кадякин.
— Тише, вы! — послышалось ненужное предупрежден ние Сюбялирова.
Никита вошел в попавшийся на пути островок кустарника, в саженях в двухстах от белых, и сразу будто стая пташек с тонким свистом пронеслась над его головой. Тут же, дыхнув белесым дымом, обозначились впереди кривые линии вражеских окопов.
— Наконец-то! — радостно воскликнул Кадякин.
Сюбялиров скинул с себя доху. Не раздумывая, сбросил на снег тяжелый овчинный полушубок и Никита. Потом он схватил было его снова, боясь остаться под пулями в одной гимнастерке, но тут же усмехнулся своей наивности. Он решительно отшвырнул полушубок и побежал догонять успевшую уйти вперед цепь, уже не чувствуя под собой глубокого снега, сразу став невесомым.
Теперь трескотня ни на минуту не умолкала. Линия вражеских окопов и перебегающие цепи окутались сплошным белесым дымом, над ухом беспрестанно свистели пули, запах пороха щекотал ноздри и горло. Никита, как и все, кидался с разбегу в сугроб, как в жаркий день кидался, бывало, в холодную и прозрачную воду Талбы. Потом, приподняв голову, стрелял в ощетинившиеся вспышками близкие уже окопы и, услышав слева или справа звонкую команду своего ротного — бледнолицего сухопарого молодого якута Кеши, срывался с места и бежал навстречу беснующемуся вражескому пулемету.
Вдруг Кеша метнулся перед ним, выпрямился во весь свой высокий рост, широко взмахнул рукой, и тут же в окопах полыхнула взрывом граната. Бившийся в частых вспышках хоботок пулемета мгновенно замер и умолк.
— Ур-ра-а! — понеслось, постепенно замирая, по цепи и потом снова ожило где-то у другого конца села.
Выбитые из окопов белые отчаянно цеплялись за каждую избу, за каждый хотон. Обмазанные на зиму толстым слоем навоза и глины, строения были неуязвимы для пуль. Больничное здание было приказано всячески щадить. Белые, видимо, смекнули об этом и, забежав туда, неожиданно открыли огонь из окон, расстреливая наших в упор. Но вот бойцы наконец ворвались в больницу. На полу валялись разбросанные в беспорядке винтовки, полушубки. На койках лежали одетые люди, натянув на себя одеяло с головой, на многих даже по два человека. Некоторые только ложились, поспешно срывая одеяла с застланных коек. В углу с поднятыми руками жались пепеляевцы, не успевшие лечь и притвориться ранеными. Какой-то огромный бородатый солдат и молодой рыжеусый унтер с безумными, вытаращенными глазами вертелись посреди палаты, уцепившись за одно одеяло.