О господи, разумеется. Я и забыл об этом. Когда тебя подводит собственное прошлое, это, наверное, плата за бессмертие. Но зачем останавливаться на вопросе причины и следствия? Именно столкновение двух моих миров послужило причиной создания некоторых моих лучших произведений. Давайте поговорим о самих пьесах. Почему вы не спрашиваете меня, следовал ли я принципу Аристотеля о единстве времени, места и действия, когда писал их?
* * *
А вы следовали?
(Смеется.) Конечно нет. Но после постановки и грандиозного успеха пьесы «Веер леди Уиндермир» я осознал, что формула успеха, которую я могу воспроизводить с разными вариациями, — это создание современных салонных пьес, украшенных розовыми абажурами и приправленных остроумными эпиграммами и безвредными колкостями в адрес установленного порядка. Кроме того, удивительно, но театральные заправилы охотно платили мне приличные деньги, большую часть которых я, по-моему, потратил на мои финансово разорительные отношения с Бози.
* * *
А было во всем этом какое-то творческое удовлетворение?
Разумеется! Мгновенное признание и аплодисменты самого большого салона в Лондоне — театральной сцены в Вест-Энде.
Хотя все выглядело так, будто старший сбивает младшего с пути истинного, отношения между Оскаром Уайльдом и лордом Альфредом Дугласом такими не были. Дуглас, третий сын маркиза Куинсберри, уже имел гомосексуальные отношения с одним студентом в Оксфорде, и при попытке шантажировать его одной гомосексуальной связью он обратился к Уайльду за помощью. Уайльд, который уже был знаком с Бози и восхищался его поразительно красивой внешностью (а также такими привлекательными вещами, как его титул и стихи, которые он писал), не смог противостоять искушению… И именно тогда, как он впоследствии написал в De Profundis, все и началось.
* * *
На протяжении почти трех лет после вашего первого грандиозного успеха как автора пьесы «Веер леди Уиндермир» вы были практически неразлучны с Альфредом Дугласом, не так ли?
Не совсем. Наши отношения были бурными, и это еще мягко сказано. Мне больно говорить это, но то не была интеллектуальная дружба, ее целью не было творчество и обсуждение интересных тем, и тем не менее я позволил этой дружбе полностью подчинить мою жизнь. Интересы Бози не шли дальше хорошей еды, удовлетворения прихотей, поиска развлечений и удовольствий. В его жизни не было смыслов, одни аппетиты. Он восхищался моими произведениями, когда они уже были готовы. Он наслаждался блестящим успехом премьер моих пьес и последующими блестящими банкетами, но, когда он был рядом, я едва ли написал хоть одну строчку. Моя жизнь была в это время творчески бесплодна. Тем не менее он обладал качествами, которые я любил, и, хотя он и не стал моей литературной музой, он был отличным средством отвлечься от повседневности — пока не терял контроля над своим языком и эмоциями, не устраивал жутких сцен и не писал мне возмутительных и омерзительных писем. Эту жуткую манию он унаследовал от своего отца. Разумеется, за взрывами следовали раскаяние и примирение. Нужно было либо уступать ему, либо бросить его, и я всегда уступал. Помню, что временами я осознавал, что моя жизнь превратилась во что-то невозможное, ужасное, глубоко неправильное.