* * *
Когда вы мысленно возвращаетесь к тому замечательному началу 1895 года, к невероятному успеху «Идеального мужа» и «Как важно быть серьезным», собиравших полные залы в театрах лондонского Вест-Энда, вы не спрашиваете себя иногда, какое безумие нашло тогда на вас, чтобы решиться возбудить против отца Бози дело за то, что он оставил визитную карточку в вашем клубе?
Разумеется, это было безумием, но для этого безумия имелось столько причин, что я не могу выделить какую-то одну. Я позволил ударить мне в голову крепкому вину успеха, который затмил для меня опасность обращения к правосудию, когда в действительности я сам уже несколько лет жил в демонстративном пренебрежении законом. Но я чувствовал, что боги дали мне почти все. У меня были моя гениальность, выдающееся имя, высокое социальное положение, блеск и интеллектуальная смелость. Я сделал искусство философией, а философию искусством. Я изменил сознание людей и поменял краски жизни — и общество восхищалось всем, что я говорил и делал. Я пробудил воображение своего века, и он создал мифы и легенды обо мне. Я умел обобщить все системы в одной фразе и все наше существование — в одной эпиграмме. И вы еще удивляетесь, что я не боялся проиграть?
* * *
У вас были друзья, которые предупреждали вас, что вы совершаете самоубийство?
Да, были. Робби пришел ко мне в тот же вечер, когда я получил ту карточку, и просил меня не обращать на нее внимания. Бози, со всей агрессивностью, свойственной его дурному безумному роду, и снедавшей его ненавистью к отцу, хотел увидеть его за тюремной решеткой или хотя бы на скамье подсудимых. Его ненависть была настолько удушающей, что совершенно омрачила его любовь ко мне и отодвинула ее на задний план. В одной душе эти две страсти — любовь и ненависть — не уживаются. Любовь питается воображением, благодаря которому мы становимся мудрее, лучше и благороднее, чем мы есть на самом деле. Только то, что прекрасно само по себе или прекрасно сделано, может питать любовь, но ненависть питается всем, чем угодно, что я впоследствии обнаружил, заплатив за это ужасную цену. С этого момента я позволил Бози верховодить мной, а его отцу — запугать меня. Я перестал властвовать собой. Я больше не был хозяином своей души, но не знал об этом. На следующий день мы пошли в мировой суд и потребовали выдать предписание об аресте отца Бози по обвинению в клевете.
* * *
Однако вы же могли в любой момент отказаться от судебного преследования?
Естественно, как истец я мог определять дальнейший ход дела, или, скорее, я мог бы его определять, если бы в это время не был абсолютно подчинен Бози. Звучит нелепо, я знаю, но тем не менее это чистая правда. Это была триумфальная победа младшего над старшим, тирания слабого над сильным, которую я в одной из моих пьес описываю как единственную тиранию, которой хватает надолго. Вспоминаю, как я встретил Фрэнка Харриса и Бернарда Шоу в «Кафе-Рояль» незадолго до судебного процесса. Они оба убеждали меня, что продолжать все это было чистым безумием, потому что никакой суд присяжных в Англии не обвинит отца, который явно защищает своего сына от меня.