Даже, если ей кажется, что она действует во благо.
— Моя мать не умела видеть. И слышать. Но она была сильной. И многие желали бы привести её в свой дом.
И Милисенту он возьмет.
Её никак нельзя оставлять без присмотра. Это в конце концов, не безопасно, в первую очередь для мира. А еще Чарльз будет беспокоится, потому что очень уж характер у супруги непоседливый, обязательно во что-то да вляпается.
Учителя найти опять же.
Где на Западе найдешь достойного учителя?
— Ей приносили дары. Огненные камни. И медвежьи шкуры. Бивни морского зверя. Многое…
— А она выбрала твоего отца?
— Не выбрала. Разве взглянула бы она на человека по собственной воле? Нет, её отец, мой дед, велел. И она не осмелилась перечить его слову. Никто бы не осмелился. Её муж из людей принес в дар цветастый платок, из тех, которые покупают шлюхам.
Эдди сплюнул под ноги.
— Зачем это было твоему деду?
— Кто знает… но он отдал человеку не только свою дочь, но и земли, что принадлежали племени. А мой отец эти земли проиграл. Спустил за карточным столом. Просто… дерьмом он был.
Эдди отмахнулся.
— Когда я родился, мать сочла, что исполнила свой долг. И покинула дом отца. Она оставила меня деду.
— А тот?
— А тот не особо понимал, что делать с младенцем, но у него были еще жены и дочери. Он был сильным.
— А меня растили няньки, — зачем-то сказал Чарльз. — Я их почти и не помню. Только одну. Она все время жевала табак. И от нее табаком пахло. Мне нравился этот запах.
— Моя… старшая мать была хорошей. Она тоже жевала табак, — Эдди улыбнулся. — И она сказала, что моя мать плохо поступила. Что нельзя бросать детей, даже негодных.
Сомнительное, надо полагать, утешение.
— Когда я стал старше и мог ходить, она пошла к мужу моей матери. И тот забрал меня. Он был сильным мужчиной. И пусть мать моя родила ему других сыновей, он учил меня тоже. Тому, что должен знать мужчина. Пока дед не счел, что я достаточно взрослый, чтобы слушать.
— Что?
— Все. Вы называете подобных мне видящими, но это не совсем верно. Я не вижу. Я слышу. Этот как… музыка, — Эдди качнул ладонью, почти уронив дудку. — И потому с ней справиться способна лишь другая музыка. Хороший шаман знает, какую песню сыграть миру.
— Ты шаман?
— Думаю, мог бы им стать. Я многое умел уже, но однажды вернулся отец и забрал меня. А дед… он ничего не сказал. Если бы сказал, что хочет, чтобы я остался, я бы остался. Никто бы не пошел против его слова. И муж моей матери не хотел меня отдавать. Но…
— Дед?
— Да. Он велел отправляться. И слушать. Его. Того, кого я изначально презирал. А он полагал меня дикарем. Дикарем я и был. Хотя… все одно я его презирал. И презираю.