Повесть «Муму» имеет определенное сходство с известным рассказом Герцена («Былое и думы», гл. XI, Крутицкие казармы) о старом солдате, который по просьбе своего командира жестоко и без сожаления убивает молдаванку, которая полюбила другого офицера: «Можно, мол, ваше высокоблагородие, – говорим мы ему, да и припасли с товарищем мешочек; сидим-с; только едак к полуночи бежит молдаванка; мы, знаете, говорим ей: „Что, мол, сударыня, торопитесь?“ – да и дали ей по голове: она, голубушка, не пикнула, мы ее в мешок да и в реку»[11]. Герцен так характеризует этого солдата: «Старик, о котором идет речь, был существо простое, доброе и преданное за всякую ласку… Он делал кампанию 1812 года, грудь его была покрыта медалями…»[12] Повествователя поражает прежде всего «детская беспечность», с которой старый жандарм рассказывает эту историю.
Как мы видим, здесь присутствует то же сочетание противоречивых начал: доброта, преданность, мужество и ничем не объяснимая жестокость. Скорее всего, два великих художника отразили по-разному какое-то общее явление, причем явление это явно было обусловлено определенными социальными обстоятельствами, уродующими саму природу человеческой личности.
Чернышевский в своей статье «Не начало ли перемены? Рассказы Н. В. Успенского» определяет целую тенденцию в русской литературе, которая направлена уже не столько на умиление перед страданиями народа, перед его духовными качествами, сколько на то, чтобы сказать самую жестокую правду о нем. Критик подчеркивает, что изображение народа в умилительной форме было продиктовано определенными историческими обстоятельствами: «По нашему мнению, источник непобедимого влечения к приукрашиванию народных нравов и понятий был и похвален, и чрезвычайно печален… Если положение представляется безнадежным, вы толкуете только о том, какие хорошие качества находятся в несчастном, как безвинно он страдает, как злы к нему люди и так далее. Порицать его самого показалось бы вам напрасной жестокостью, говорить о его недостатках – пошлой бесчувственностью. Ваша речь о нем должна быть панегириком ему – говорить в ином тоне было бы вам совестно. Но совершенно другое дело когда вы понимаете, что… может быть отстранена… Тогда вы не распространяетесь о его достоинствах, а беспристрастно вникаете в обстоятельства, от которых происходит его беда»[13].
Итак, по мнению Чернышевского, писать о народе, как писал Гоголь об Акакии Акакиевиче, нельзя: «Ни одного слова жестокого или порицающего. Все недостатки прячутся, затушевываются». Именно жестокая, горькая правда о собственном народе и кажется критику наиболее приемлемой накануне 1861 года