Иди ко мне, иди, хоть почувствую тебя до ночи. Неужели ты здесь, не приснилась!
Темнота не наступала слишком долго. И потом луна освещала их постель, слишком хорошо освещала. Ей всё время казалось, что охрана видит его худющую спину с позвонками и лопатками прямо под кожей, огрубевшие ладони…
Но она шептала ему, все три их сумасшедшие ночи шептала:
— Да, Олег, да, да, да…
В первый день казалось — три дня и три ночи, целая вечность. Но они пролетели, буквально, пролетели.
Есть поговорка — бедному жениться, ночь коротка. Про свидание в тюрьме история умалчивает…
В последний день он сказал:
— Завтракаем быстро, собирайся, я пока всё уберу. Прийти могут в любую минуту. Переодевайся.
— Я уберу сначала, пол помою.
— Сказал — я сам. Переодевайся, мне привычно. И садись на кровать с ногами, царевна, я буду ещё смотреть на тебя, пока можно.
Потом они сидели рядом, обнявшись, и молчали. Он тихонько целовал её руку, волосы, терся щекой с трёхдневной щетиной о рукав…
И вздрогнули, когда раздался стук в дверь и прозвучало:
— Свиданье окончено!
Он дорого заплатил за эти три дня горького счастья. Камера не простила ему ни самого венчания, ни женщину, настолько не похожую на их бывших и, может, будущих.
Они её видели. Очевидно, охрана не только подсматривала. Хорошо, Алексей предупредил, видели одетую.
Но два дня камера зло и весело глумилась над ним и его любовью. Он сжимал зубы. Очень хотелось вцепиться в горло каждому. Особенно худому, вертлявому, похожему на цыганёнка.
Боялся, вдруг сорвётся, будет всё равно, что дальше, только бить и бить в эти хохочущие морды, сжимать им шеи до хруста в позвонках. Но сдержался, смог. Его бы просто размазали по стенке…
Через два дня всё прекратилось по незаметному для непосвящённых знаку Седого.
Письма шли часто. Он предупредил — они читаются. И Катя просто писала, как идёт без него жизнь. Но вдруг вне контекста и смысла проскальзывало — до последней клеточки, или ещё что-то, понятное им обоим. И он вздрагивал, как от удара током. И фотографии свои и Максимки присылала. Он перечитывал письма несколько раз, а потом вкладывал в свой конверт и отправлял обратно.
— Показал бы свою красавицу, — как-то попросил молодой белорус.
— Перебьёшься.
— Зря ты так, с тобой по-человечески…
— И я так же по-человечески.
Седой молчал, и никто не вмешался.