Мне никогда и в голову не приходило, что существует такая вещь, как воровская экономика, сказала я; и доводы Нэш в защиту подобного экономического уклада звучат весьма убедительно. Девушка кивнула и сказала, что мне надо непременно поднять эту тему, когда я в следующий раз буду обедать с каким-нибудь судьей.
– Хочу попробовать потихоньку-понемногу повернуть дело в свою пользу, через дам вроде вас.
Последние слова Нэш произнесла без тени улыбки, и я не поняла, шутит она или говорит серьезно. Я сказала, что впредь буду внимательно разглядывать все шиллинги, попадающие в мои руки, и тогда она улыбнулась:
– Так и делайте. Как знать, может, прямо сейчас в вашем кошельке лежит монета, отлитая и обрезанная мною.
Однако, когда я спросила, как отличить поддельную монету от настоящих, Нэш проявила сдержанность. Есть, конечно, кое-какие признаки, но…
– Я, знаете ли, должна хранить секреты своего ремесла, даже здесь.
Она невозмутимо смотрела мне в глаза.
– Надеюсь, вы не имеете в виду, что собираетесь взяться за старое, когда выйдете на свободу? – спросила я.
Нэш пожала плечами. Ну а чем еще ей заниматься-то? Она же сказала, что сызмалу обучена мошенству. Родне не понравится, если она вернется к ним вся такая добропорядочная.
Очень жаль, вздохнула я, что ей больше не о чем думать, кроме как о преступлениях, которые она совершит через два года.
– Ага, жаль, – согласилась Нэш. – Но что еще здесь остается делать? Разве только считать кирпичи в стенах или стежки в шитье – так я уже вдоволь насчиталась. Или гадать, как там мои детки, без матери-то, – так я уже вдоволь об этом надумалась. Ох и тяжкие это думы!
Возможно, стоит подумать, почему ее дети остались без матери, сказала я. Стоит подумать обо всех прошлых беззакониях, которые и привели ее в тюрьму.
– Думала, да еще как! – рассмеялась она. – Целый год! Здесь все об этом думают – любую спросите. Первый год в Миллбанке, знаете ли, страшная штука. Клянешься, что скорее голодать будешь, вместе с детками своими, чем еще раз совершишь что-нибудь противозаконное и снова окажешься в тюрьме. Готова пообещать что угодно кому угодно – вот насколько раскаиваешься. Но это только в первый год. Потом раскаяние проходит. И, размышляя о своем преступлении, уже не думаешь: «Не сделай я так, не попала бы сюда», а думаешь: «Вот если бы я сделала все ловчее…» Ну и обмозговываешь разные хитрые махинации и кражи, которые совершишь на воле. Думаешь: «Они, значит, упекли меня за решетку, потому что сочли злодейкой? Ну ладно, в таком разе будь я проклята, если через четыре года не покажу им, что такое настоящее злодейство!»