Боясь только одного — чтобы не перестал дождь и снова не слетелись бы комары, Денисов, мыча от боли в затекших руках, принялся раскачиваться из стороны в сторону, дергаться, выгибаться. Доходя до изнеможения, он бессильно затихал, а отдохнув, снова начинал дергаться и раскачиваться. В конце концов ему показалось, что веревка ослабла, и он попытался высвободить из узла руки, но тут же убедился в бесполезности своих попыток. Может быть, веревка и в самом деле ослабла, однако ее крепости хватало, чтобы удержать его здесь навсегда.
Дождь шел не переставая, и то, что вначале принесло облегчение, теперь обернулось новой бедой — Денисов стал мерзнуть. Озноб сотрясал все тело, а вместе с ним из самого нутра поднялся давным-давно позабытый кашель, который начал душить, как душил когда-то. Ему не было удержу, и Денисов до того заходился им, что становилось нечем дышать, глаза выкатывались, а голова была готова лопнуть от натуги.
Гроза утихала, молнии все реже змеились над верхушками деревьев и с треском гасли, и до следующей вспышки в лесу становилось непроглядно, как в подполе.
Внезапно в этой непроглядности мелькнуло два огонька, и Денисов подумал: волки. И обрадовался этому. Волки были избавлением от всего, что выпало ему за день и что предстояло еще вынести до той минуты, когда разорвется сердце. Лучше уж волки, чем этот холод и комары. Страшно, и все-таки лучше. Быстрее. Раз — и готово…
Огоньки приближались, но слишком медленно, и эта трусливая медлительность зверей была как новая пытка, прибереженная напоследок изощренным, многоопытным палачом, которому достаточно одного взмаха, чтоб кончить все, но который медлит, зная: сейчас мгновения вмещают в себя вечность, они, быть может, длиннее и труднее самой жизни, какой бы длинной и трудной она ни была, и надо еще продлить их, и тогда ожидание станет безмерным и превзойдет любую муку.
Нечто подобное испытывал и полуживой, словно побывавший в застенке Денисов, но в нем, как в получившем пробоину корабле, еще держалась последняя переборка, что в течение долгих часов помогала ему не унизиться до животного отчаяния и страха, и когда из темноты, где все ярче светились волчьи глаза, вдруг донесся лай, жаркая волна несусветной радости, от которой стало горячо животу, залила Денисова: Найда! Этот лай он отличил бы от любого другого и тем более узнал его сейчас. Неожиданнее чуда, он стал тем звуком, который прорвал ту последнюю переборку, и Денисов заплакал навзрыд. Слишком резким был переход от полной безысходности к столь же полному ощущению жизни, чтобы спокойно перенести его.