А тем временем огоньки становились все больше и наконец превратились в два фонаря, в свете которых Денисов разглядел жену и мощную фигуру Федотыча, светивших этими фонарями и вооруженных одна топором, а другой вилами. Лаяла и рвалась с поводка Найда, которую удерживал Федотыч. Разом обессилевший Денисов обвис на веревке и уже не чувствовал, как охотник, позабыв про топор, разрывает веревку своими ручищами и как Найда лижет его соленое от крови и слез лицо…
И не хотел Денисов, а пришлось несколько дней проваляться. Искусанное комарами лицо распухло, как у утопленника, руки болели, но больше всего Денисов опасался, что, не дай бог, начнется старая болезнь. Ведь наверняка застудил грудь под дождем, а болезни только этого и надо. Привяжется, как в тот раз, после войны, что хочешь тогда, то и делай. Изведет.
Но вроде все обошлось. День Денисов прокашлял, а потом перестал, хотя и не верилось, что проехало-пронесло стороной. Ну а с лицом-то проще было. Жена сбегала в деревню и принесла склянку мази, но Федотыч, посмотрев, сказал: не надо, и сам взялся за Денисова. Варил какую-то траву и прикладывал к лицу, а узнав про болезнь, обещал вылечить Денисова лучше всяких докторов. Чем? Известно чем — жиром медвежьим. При такой болезни, как у Денисова, самое полезное — жир. Он, конечно, тоже разный бывает, так у него особый есть — с медвежьих подошв. Из всех жиров жир. Попьешь с месяц — про всякую болезнь забудешь.
Несмотря на уговоры, Федотыч остался на кордоне и жил там все дни, ухаживая за Денисовым, как нянька. Дома-то беспокоиться будут, говорил Денисов охотнику. Ушел — и пропал. Жена-то небось не знает, что и подумать. «Старуха-то? — посмеивался Федотыч. — Да она у меня давно к этому привыкла. Жизнь такая, мое дело ходить, а ее — дожидаться».
Денисов знал, что Федотыч живет вдвоем с женой, что хотел иметь сына, а жена родила двух дочерей, которые давно вышли замуж и уехали жить в город, и догадывался, что охотник прикипел к нему не зря. Как к сыну тянется, хотя разница в годах у них не такая уж и большая — Денисову тридцать пять, а Федотычу пятьдесят. Но в этих пятнадцати годах разницы Денисов угадывал такой жизненный опыт, что и сам чувствовал себя по отношению к Федотычу сыном.
— Это кто ж тебя так? — спросил Федотыч на другой день после того, как притащил Денисова из леса.
— Не знаю, двое было, а чьи, не знаю, — соврал Денисов.
Соврал не потому, что не хотел выдавать Яшку, нет — хотел рассчитаться с ним за все сам, без чьей-либо помощи. Эта мысль засела в нем намертво, как клин в полене, когда назад уже не вытащишь, а надо бить и бить, и тогда разлетится и полено, и клин выскочит. А сказать, что покушался Яшка, — пристанут как с ножом к горлу: заявляй в милицию. Как будто в милиции дело. Его же чуть не убили, Денисова, а не дядю какого, он и должен расквитаться с этой шпаной. Что он сделает с Яшкой — Денисов пока не знал; знал только одно: что-нибудь сделает. И до того цыганистого доберется, дай срок. По одному лесу ходят, когда-никогда еще раз сойдутся.