Денисов как бешеный лягался ногами, мотал головой и сдувал комаров, но они, облепив его лицо сплошной шевелящейся массой, втыкали свои хоботки в каждую пору, лезли в нос и в глаза, и Денисов изо всех сил зажмуривал их, ужасаясь мысли, что комары выедят глаза, как личинки картошку. Боль от укусов тысяч насекомых огнем жгла лицо, но в миллион раз хуже был невыносимый зуд, разъедающий кожу словно кислота, проникающий до костей и в конце концов достигший самого мозга. Всеохватывающее сладострастное желание вцепиться ногтями в этот мозг, расчесать его, содрать, как засыхающую болячку и тем самым избавиться от зуда охватило Денисова. Смрад безумия дохнул ему в лицо, и он, теряя всякую власть над собой, закричал — дико, нечеловечески. Это был даже не крик, а вой, который не часто услышишь и в лесу, потому что даже смертельно раненное животное не может кричать так жутко, как кричит человек на грани безумия. Но эта последняя грань, этот порог, за которым кончается реальный мир и начинается непознаваемый мир потустороннего вымысла, нередко и спасает человека — надломленное, но еще трепещущее сознание покидает его раньше, чем зверь безумия овладеет им. Крик, вырвавшийся у Денисова, отнял у него все силы, и он провалился в спасительное небытие, где плоть страдала по-прежнему, но разум не чувствовал уже ничего…
Он так бы, наверное, и умер в этом счастливом бесчувствии, но собиравшаяся целый день гроза спасла его. Сгустившись над лесом, она наконец-то разразилась проливным отвесным ливнем, разметав комаров и загнав их в убежища. Прохладные струи омыли горевшее лицо Денисова и привели его в чувство, и он, всхлипывая от наступившего облегчения, задирал голову вверх и жадно глотал спекшимся ртом лившуюся потоками воду.
Уже давно стояли сумерки, а обложившие лес тучи делали его еще темнее, и в этой темноте все явственнее слышались и ощущались звуки и движения новой, ночной жизни. Первый напор ливня ослаб, но спорый, частый дождь шел по-прежнему, и по-прежнему вспыхивали молнии и гремел гром, однако тех, кого ночь вызывает к жизни и укрывает, не страшили ни молнии, ни гром, и Денисов слышал все усиливающуюся возню возле лосиной туши. Но ни злобное ворчание, ни хруст торопливо разгрызаемых костей не пугали его. После только что пережитого другие страхи казались ему смешными, да и зверье, собравшееся около туши, было, как он определил, не того калибра, которого следовало бояться.
Другое целиком занимало Денисова — желание во что бы то ни стало освободиться от веревки. Дождь намочил ее, и можно было попробовать растянуть ее пряди. Второго такого случая не будет — Денисов чувствовал, что вряд ли протянет до утра. Сил не оставалось, а утром солнце высушит веревку, и она станет как железная.