– Потому что я уже нашел! – ответил Габриэль.
Доктор Гарт вскочил и замер, не сводя с них блестящих глаз.
– Именно так, – сказал Гэйл, – и к нему я сейчас и обращаюсь!
Он улыбнулся хозяину лавки, как будто только что был ему представлен. И попросил, уже более серьезным тоном: «Расскажите же нам свою историю, мистер Финеас. Чтобы мы не гадали, а знали, без домыслов».
Молчание было долгим.
– Сами и рассказывайте, – наконец сказал лавочник. – Что-то мне подсказывает: вы и сами все прекрасно знаете.
– Я знаю, – ответил Гэйл мягко, – только то, что и сам часто испытываю желание сделать то, что вы сделали. Это, говорят, и есть отождествление с безумцами… включая безумцев литературных.
– Эй, постойте-ка, – прервал их ошеломленный мистер Гюнтер. – Прежде чем вы углубитесь в литературу… Правильно ли я понимаю, что вот этот джентльмен, владелец кондитерской лавки, на самом деле и есть пропавший поэт Финеас Солт? Но в таком случае… где же его брат?
– Полагаю, путешествует по Европе, – ответил Гэйл. – И его пребывание за границей станет еще приятнее, учитывая две с половиной тысячи фунтов, которые ему подарил брат. Исчезнуть было нетрудно – всего-то и пришлось немного проплыть вдоль берега, а там они уже и одежду приготовили. Тем временем наш товарищ вернулся на пляж и прямо в купальной кабинке сбрил бороду и изменил внешность. Сходства с братом оказалось достаточно, чтобы сойти за него среди незнакомцев. А затем, как все вы, без сомнения, заметили, он переехал и открыл совершенно новую лавочку в совершенно новом месте.
– Но почему? – воскликнул Гарт с недоумением. – Ради всего святого, зачем вам было так поступать? У меня это в голове не укладывается!
– Я могу объяснить, – сказал Габриэль Гэйл. – Но у вас в голове оно все равно не уложится… – Несколько секунд он смотрел на чашку на столе. – История эта совершенно абсурдна, и понять ее нельзя без понимания бессмысленного безрассудства или, как его вежливо называют, поэзии. Поэту Финеасу Солту было подвластно все, он был свободен и всемогущ. Он долго занимался тем, что все на свете пытался прочувствовать, испытать или, на худой конец, вообразить. И, как многие до него, пришел к тому, что беспредельная свобода сама себе становится пределом. Вечное возвращение, плен окружности. И вот наш поэт захотел не только делать что угодно, но и быть кем угодно. В многобожии богов много, в христианстве он всегда един. Но для многобожца выбрать одного – значит насильно сузить свой мир. Хотеть сразу всего означает не иметь воли к чему-то конкретному. Мистер Хатт сказал, что Финеас часто подолгу сиживал, уставившись на чистый лист бумаги. Я ему объяснил: это не потому, что ему не о чем было писать, а потому, что он мог написать о чем угодно. Когда он стоял на утесе и смотрел вниз на море человеческих голов, он понимал, что может написать десять тысяч историй, а значит – не может написать ни одной, потому что как выбрать из бесконечного моря?