Мое преступление (Честертон) - страница 76

Этого оказалось достаточно, чтобы вся английская пресса взорвалась негодующими заголовками и в течение месяца или двух основной проблемой Британской империи стала необходимость воспрепятствовать «убийственному во всех смыслах черномазому красавчику» удрать через какой-нибудь английский порт. Люди, чье телосложение хоть немного напоминало фигуру беглеца, подвергались немыслимым проверкам. В частности, перед тем как взойти на борт любого корабля, они должны были тщательно мыть и чистить лицо, словно белую кожу можно было нацепить на себя наподобие маски или подделать при помощи грима. Каждый негр в Англии попал под действие специального закона и обязан был зарегистрироваться. Капитаны выходящих в море кораблей относились к возможности взять на борт чернокожего примерно так же, как к предложению покатать василиска.

В общем, к апрелю, когда Фламбо и отец Браун вновь стояли на знакомой набережной, опершись на парапет, словосочетание «черный человек» для англичан, внезапно узнавших о силе свирепого тайного общества, наводящего ужас, многочисленного и хранящего закон молчания, стало означать примерно то же, что когда-то значило для шотландцев, – то есть самого дьявола.

– Уверен, он все еще в Англии, – заметил Фламбо. – Наверняка забился в самую глубокую нору. Его бы схватили в любом порту, вздумай он выдать себя за белого.

– Видите ли, он по-настоящему умен, – извиняющимся тоном отвечал отец Браун. – Не сомневаюсь, что выдавать себя за белого он не станет.

– Допустим. И как же он поступит в таком случае?

– Полагаю, он выдаст себя за негра, – сказал отец Браун.

Фламбо, беззаботно опиравшийся на парапет, рассмеялся от неожиданности и воскликнул:

– Ну, знаете ли!

Отец Браун, склонившийся над парапетом столь же безмятежно, вместо ответа ткнул пальцем в сторону побережья, где распевали песни музыканты, старательно загримированные под чернокожих[37].

Перевод Валерии Малаховой

Подле витрины небольшого магазинчика стоял человек, своей неподвижностью напоминавший деревянную фигуру шотландца, какие рекламируют шотландский табак в старомодных табачных лавчонках. Сложно поверить, что кто-либо, кроме самого владельца заведения, стал бы так степенно подпирать собой стены магазинчика, но мысль о том, что этот человек и есть владелец, казалась совершенно абсурдной. Дело в том, что магазинчик был одним из тех очаровательных, набитых всякой дребеденью местечек, которые в глазах детей и мудрецов предстают пещерой, полной сокровищ; что же до людей с более умеренными и пристойными вкусами, то они не способны отличить его от мусорной свалки. В те моменты, когда у владельца случался приступ гордыни, он именовал свое детище антикварным магазином. Однако куда чаще суетливый и расчетливый торговый люд, обитавший в трущобах промышленного морского порта, называл это место лавкой старьевщика – тем более что людям, обладающим тягой к подобного рода сокровищам, вовсе ни к чему было узнавать их официальную историю. В самых прекрасных из продававшихся здесь вещичек совершенно невозможно было заметить какой-либо практической пользы. Миниатюрные кораблики на всех парусах бороздили просторы пузырей, изготовленных из стекла, поддельного янтаря или странной восточной смолы; на совершенно неподвижные человеческие фигурки внутри хрустальных шаров обрушивалась белая метель; в бесформенных, выдолбленных из тыкв бутылях вряд ли плескалось вино – скорее уж их до краев заполнили отравой; ну а невероятно огромные яйца и впрямь могла снести какая-нибудь доисторическая птица. Невообразимое оружие, чудные музыкальные инструменты – эти и многие другие вещи, продававшиеся в магазинчике, день за днем покрывались все более толстым слоем пыли и приходили во все больший беспорядок. Оберегать хранившиеся здесь диковины, стоя у витрины магазинчика, подобало бы какому-нибудь престарелому еврею, преисполненному достоинства и с головы до ног закутанному в длинные аравийские одежды, или же разнузданному и страстному красавчику-цыгану, обладателю множества золотых или бронзовых браслетов. Но хранитель разительно отличался от нарисованного нами образа. Им оказался сухощавый и проворный молодой человек с лицом, довольно характерным для американцев ирландского происхождения: удлиненным, с резкими чертами. Одет он был в опрятную одежду американского покроя, на голове у него красовалась ковбойская шляпа, а в уголке рта вызывающе торчала питтсбургская сигара. Если бы в заднем кармане его брюк обнаружился еще и пистолет, никто из зевак, наблюдавших за ним нынче, особенно не удивился бы. Его звали Дэнис Хара, и именно это имя было неразборчиво нацарапано на вывеске над магазинчиком.