«Речь» вышла в свет 23 февраля. Если, в отличие от «Права», сторона идейная сложилась сама собой, то организация сложного аппарата ежедневной газеты потребовала большой затраты сил и энергии. Зато вступительная статья, написанная мною, не вызвала ни единого замечания, не потребовала, к величайшему моему удовольствию, ни единой поправки. Наученные горьким опытом и состоя еще под следствием, Милюков и я уже не значились редакторами «Речи», формула была такая: «„Речь“ – при ближайшем участии П. Н. Милюкова и И. В. Гессена». После дарованной манифестом 17 октября свободы печати появились у нас фиктивные редактора, и один из них позже – увы! – был осужден на 8 месяцев в тюрьму. Были такие специалисты, в том числе В. В. Водовозов, которые, будучи уже привлечены к следствию, сами напрашивались на предоставление своей подписи. Раз привлеченные к следствию, они, при предъявлении новых обвинений, требовавших нового предварительного следствия, тем самым добивались отсрочки слушания дел в суде, которые подлежали рассмотрению по совокупности совершенных преступных деяний. В связи с созывом Думы впереди маячила амнистия, и наиболее целесообразным казалось выиграть время. Расчет оказался правильным, частичная амнистия была дарована, и у Водовозова, у которого на счету было уже несколько десятков обвинений, все они были ликвидированы.
Выход «Речи» не представлял уже такой скачки с препятствиями, как выход то и дело запрещаемого «Свободного народа»: правительство стало менять тактику и предпочитало бить не дубьем, а рублем, перенеся тяжесть кары с редакции на издателя. Изменился, за отсутствием при «Речи» вечернего издания, и характер работы. Не было уже такой изнурительной спешки, я приходил в редакцию около двух часов дня и оставался до шести с половиной, а потом вторично около полуночи, и уходил домой между двумя и тремя часами ночи.
Милюков являлся в редакцию только по ночам и никогда, как бы ни было поздно, не уходил, не прокорректировав своей передовой статьи или отчета о заседании, в котором он произнес речь, да и вообще, весь интерес его концентрировался на политическом отделе газеты. Он писал тогда очень много и, к сожалению, слишком пространно сравнительно с общим газетным размером. Думаю, что он писал не для читателей, не для современников, а больше для истории. Когда однажды я убеждал его выбросить из передовой статьи какую-то фразу, без нужды слишком резкую, он ответил: «Не настаивайте, Иосиф Владимирович, через десять лет нам придется на эту фразу ссылаться и напоминать, что мы своевременно ее высказали».