Этот крен укреплял желание держаться подальше от активного участия, но и революция меня не искала – я не был приглашен ни в одно из выскакивающих как грибы новых учреждений и не был привлечен даже в состав образованной Керенским многоголовой комиссии для пересмотра судебных уставов. Много позже, уже в изгнании, я узнал от Набокова и Каминки, что за моей спиной поставлен был вопрос о замене меня на посту редактора «Речи» лицом, более горячо преданным интересам партии, и план не осуществился потому, что заместителя не нашлось. Вероятно, некоторой помехой послужило и чувство неловкости – слишком много вложено было в «Речь» от моего «я», и пришлось бы делать чревосечение. Я не решился бы, однако, сказать, что для такой операции не было никаких оснований – я исполнял обязанности более чем добросовестно, это было душевным призванием, жизненной задачей, но с утратой веры в ее разрешение исчез и пафос, а если вера без дел мертва, то и дело без веры безжизненно.
Остаться совсем в стороне мне помешало председательствование в обществе редакторов – это положение обязывало. С самого начала революции военная цензура самоупразднилась. Газеты, особенно социалистические, совершенно не считались с требованиями военной тайны. [Военный министр] Гучков просил меня урегулировать этот вопрос, и на другой день триумфально щелкнул шпорами молодой восторженный поручик, отрекомендовавшийся комендантом Телеграфа и начальником цензуры, и заявил, что должен немедленно доставить меня к генералу Аверьянову, чтобы с ним о военной цензуре подробно переговорить. Генерал был явно изумлен моим визитом, и так его одолевало желание от меня отделаться, что, когда я пояснил, что требуется разработать проект закона и что общество может взять это на себя, он просиял, благодарил, уверял, что заранее со всеми согласен, и неустанно повторял: «Ну, дай вам Бог, дай вам Бог».
Проект закона был быстро разработан и содержал точное перечисление тем, подлежащих ведению цензуры. Однако Керенский, тогда министр юстиции, решительно воспротивился – в свободном государстве самое слово «цензура» должно бесследно сгинуть. А через несколько дней, после двух-трех ярких нарушений военной тайны, Временное правительство обратилось с воззванием к патриотическому чувству печати, призывая ее вовсе не касаться тем, означенных в представленном нами перечне. Одновременно меня просили заехать в Главное управление по делам печати, где, начиная со сторожей, я встречен был с таким низкопоклонством, что с души тянуло. Ожидавший меня член Думы милый и корректный граф Капнист сообщил, что на него возложена обязанность ликвидировать Главное управление и на его месте создать новое учреждение, прибавив, что принял это поручение с условием, что я возьму на себя практическое осуществление. Мы образовали ликвидационную комиссию, в которую приглашены были все лучшие юристы, скоропалительно разработали все законопроекты и стали продвигать их по правительственным инстанциям. Я вспоминал свое первое посещение министерства юстиции с царившей там суетливой спешкой. Теперь была не спешка, а метание, совсем как на пожаре, в коридорах люди сшибались друг с другом и, не заметив этого, разбегались в противоположных направлениях.