Одно заседание было посвящено территориальным приобретениям Антанты на случай победы. Милюков между прочим упомянул, что противник, по сведениям наших союзников, тратил большие деньги, чтобы обострить смуту. Услышав это, Керенский вдруг вскипел и трагическим голосом закричал: «Как? Что вы сказали? Вы же позорите русскую революцию и позволяете себе делать это в моем присутствии! С этим человеком я больше работать не могу и не буду!» – и, схватив портфель, убежал. За ним помчались Терещенко и Некрасов и через полчаса доставили обратно. Но он держался на отлете, зорко молчал, а остальные деловым тоном обсуждали какие-то мелкие вопросы, и казалось, что они держат экзамен на благопристойное поведение.
Роль и значение Керенского в революции были для меня столь же неожиданны, как и сама революция, и, на мой взгляд, дают ценнейший материал для ее психологии. Петербургский адвокат, он выделялся среди коллег своей экспансивностью, а избранный в Третью и Четвертую Думы, занял в них весьма видное положение. Напомню о судебном процессе титулованного аристократа[91], разведшегося с женой, чтобы жениться на маленькой артистке, большой искательнице приключений, которая и стала с помощью ложной беременности шантажировать сиятельного мужа – несметного богача. Шафером на этой свадьбе был Керенский, почему ему и пришлось выступать на процессе свидетелем рядом с неразборчивыми авантюристами. Я не знал тогда, что связь с титулованным миллионером выкована была принадлежностью обоих к масонству, равно как и сейчас мне неизвестна степень влияния масонства на образование Временного правительства. Временное правительство организовалось, когда ему уже противостоял Совет рабочих и крестьянских депутатов, претендовавший на «паритет» власти. Керенский поначалу был избран товарищем председателя Совета, и включение его в состав правительства манило ослаблением противодействия Совета, а сочетание трех ипостасей создавало Керенскому исключительное положение и в масонстве, и в Совете, и во Временном правительстве.
Мне очень редко приходилось встречаться с Керенским, но все же я успел воспринять и привлекательную задушевность, и холодное пустозвонство, и раздирающую мелодраму, и наполеоновскую позу, и я не решился бы сказать, в каком положении он был самим собой, или, быть может, такое состояние на людях ему вообще не знакомо было. Да и можно ли самим собой остаться, неожиданно почувствовав себя кумиром, утопая в цветах, приветствиях, восторженных кликах. И все же не это слепое обожание толпы сделало его осью революции, стержнем ее карусели. Чем дальше, тем все чаще и бессодержательнее менялся первоначальный состав Временного правительства, постепенно терявшего авторитет, и тем настойчивее все уклонялись от принятия беспризорно лежавшей власти. Во время одного из таких кризисов князь Львов попросил меня воздействовать на Тесленко, отказывавшегося от поста министра юстиции. На вопрос, почему бы не обратиться к Набокову, он ответил, что Набоков имеет репутацию правого кадета и для него «еще не наступил момент», ближайший момент унес и самого князя. Когда пресса наседала на Церетели, чтобы он вошел в состав правительства, он в полном отчаянии говорил мне: «Какой смысл в этом? Разве тот, что еще одна репутация погибнет».