В течение уик-энда часов шесть-семь уходило на изучение дел, а остальное время принадлежало еде, питью и отдохновению. Ровно ничем Мясновка не напоминала моей Мало-Софиевки, по отношению к ней сами собой напрашивались слова: прелестный уголок. Это был остаток большого старинного родового имения, постепенно частями отчуждавшегося, теперь сохранилось лишь триста заложенных и перезаложенных десятин, но с отличным садом и английским парком, красивым прочным барским домом, в котором жила мать с тремя немолодыми дочерьми-девицами – одна была начальницей, а другие учительницами женской гимназии. Старый дом ревниво хранил дворянские традиции и таил неодобрение мезальянсу сына и брата. Для себя Мясново выстроил новый дом, простенький, но все было мило, изящно и продуманно удобно, чтобы не умалять наслаждения жизнью. Между домами не заметно было никакого общения, лишь иногда, в воскресенье мы на несколько минут заходили в женское царство, как иронически выражались в новом доме, почтительно отвечали на шаблонные вопросы и, выслушав жеманную благодарность за оказанное внимание, откланивались, чтобы больше не встречаться, дамы как будто не покидали комнат.
В понедельник утром я возвращался в Тулу, уже вместе с Мясново, а большей частью и Ваничкой, который норовил по субботам присоседиться ко мне. Вечером на холостую ногу обедали со щедрым возлиянием шампанского, а на другой день после судебного заседания мой амфитрион тотчас уезжал в деревню…
Когда после моего перевода в Петербург Давыдову удалось перевести Мясново в Москву, он, хотя и значительно поднаторел в гражданских делах, снова испугался – там дела были куда сложнее, разбираться придется в доводах крупнейших адвокатов – и приехал в Петербург с предложением мне перейти в московскую адвокатуру, обещая золотые горы, в частности, выгодное юристконсульство в невзрачном, но хранившем подлинно золотые горы текстильного товара «лабазе» старшего шурина его, миллионщика, на Никольской улице. Соблазн был большой, но, к счастью, я, опять поддерживаемый женой, устоял, в это время мы были уже на пороге издания «Права». А здесь, уже в эмиграции, я узнал случайно, что нелепо избалованный, болезненный сын Мясново героически участвовал в Белом движении и скитается за границей, а родители остались в Москве и прозябают на иждивении выраставшей в тени дочери, ставшей учительницей. Можно ли было предположить, что Мясново перенесет на старости лет безжалостное разрушение единственного жизненного убеждения в своем предназначении и приспособится к созданным большевиками ужасающим условиям. Для полноты картины нужно бы еще, чтобы Андриан – такие примеры я знаю – превратился в рьяного большевика.