Перед тем как выйти замуж за блестящего и отважного российского атташе, Айсола Кошкина звалась Айсолой Капреветти. Она была прирожденной революционеркой; теперь же ее мятежный пыл обрел черты фанатизма.
Леон улыбнулся.
– На свете есть и куда худшие места для леди, чем Ленинград. Я был бы чрезвычайно огорчен, моя дорогая Айсола, застав вас за пошивом грубых форменных рубашек в исправительной колонии для особо тяжких преступников в Эйлсбери.
Она смерила его надменным взглядом.
– Вы мне угрожаете, а шантажисты меня утомляют. В Италии мне тоже грозили… всевозможными карами, если я вздумаю появиться не с той стороны Симплонского тоннеля[5]. Хотя в действительности я самое безобидное создание на всем белом свете, месье Гонсалес. Вы, разумеется, работаете на правительство, что достойно высочайшего почтения! На которое из них, кстати?
Леон широко улыбнулся, но уже через секунду вновь стал серьезным.
– Итальянские границы практически закрыты после недавнего инцидента, – сказал он. – Вы и ваши друзья причиняете всем поистине огромные неприятности. Естественно, правительство обеспокоено. Никто не желает проснуться однажды утром и обнаружить, что скомпрометирован и какой-то удачливый наемный убийца нагрянул… откуда-нибудь из Англии, скажем так.
Но леди лишь пожала в ответ своими прелестными плечиками.
– Как драматично! И потому за бедной Айсолой Кошкиной обязательно должны следить детективы и вставшие на путь исправления убийцы – я полагаю, вы с вашими драгоценными товарищами уже исправились?
Улыбка на худощавом лице Леона Гонсалеса стала шире.
– А если нет, сеньорита, что тогда? Стал бы я сидеть здесь с вами и вести светскую беседу? И разве не могли бы вас однажды утром выловить из Темзы где-нибудь в районе Лаймхауза холодной и липкой, а потом положить на стол в морге, пока коллегия присяжных при коронере[6] не вынесла бы вердикт «обнаружена утонувшей»?
Он заметил, как кровь отхлынула от ее лица, а в глазах появился страх.
– Вы бы лучше грозили Ивану, – начала было она.
– Я отправлю ему каблограмму[7], тем более что живет он не в Ленинграде, а в Берлине под фамилией Петерсон – на Мартин Лютерштрассе, номер 904. Ах, насколько было бы проще, если б мы не встали на путь исправления! Труп в сточной канаве и полицейский, обыскивающий карманы жертвы с намерением идентифицировать личность…
Женщина поспешно поднялась со скамьи; в лице у нее не было ни кровинки.
– Мне это не интересно, – заявила она и, развернувшись, торопливо зашагала прочь.
Леон не стал следовать за ней. Но через два дня после этой встречи пришло письмо. Многие писали в контору «Благочестивых», одни – с намерением оскорбить, другие – от нечего делать. Между тем время от времени в ворохе утренней корреспонденции удавалось выловить какое-нибудь славное маленькое дельце. Но письмо в обтрепанном, измятом конверте с сальными отпечатками пальцев выглядело вполне достойным той суммы, в которую его оценил почтальон, – оно пришло вообще без марки. На нем значился адрес: