Гипноз происходил в затемненной комнате. Больной спал на мягкой кушетке. Яков Абрамович записывал обрывки фраз и предложений, произносимых больным в ответ на вопросы, а сам задремывал от скуки. Однажды он решил поразвлечься и попросил больного постоять на одной ноге, подняв обе руки кверху. Больной замер в неудобной позе, послушный, как марионетка. Яков потребовал нагнуться — тот нагнулся, спеть — тот спел. Человек был в полной его власти, исполняя физические упражнения, на которые не был способен в ясном сознании.
В тот день он решил создать спектакль, своего рода представление, групповой гипноз на сцене. Постепенно он разработал детали и трюки, втайне пробуя их на своих больных, и, наконец, представил программу худсовету Ленинградской областной филармонии. На удивление, представление прошло гладко. Оказалось, что он не был изобретателем жанра, что подобные выступления уже существовали. Совет одобрил «в целом» и даже нашел некоторые трюки оригинальными…
Медицина была отвергнута. Началась концертная жизнь. Выступления пользовались успехом, правда, большая сцена была для него закрыта. Его никогда не приглашали в Концертный зал «Октябрьский» или «Юбилейный» и не из-за их величины — он стал настолько силен, что мог бы загипнотизировать целый стадион. Видимо, кому-то его жанр казался слишком сомнительным или слишком еврейским. Но Яков Абрамович и не стремился на телевидение. Ему хватало районных дворцов культуры и заводских клубов. Он объездил всю Ленинградскую, Вологодскую, Новгородскую, Псковскую и Калининскую области. Ему аплодировали Тихвин и Бокситогорск, Пикалево и Бабаево, Торжок и Дно. Спросите ленинградца, знает ли он эти города, и он недоуменно пожмет плечами — кому нужны эти дыры? Но для Якова северная русская глубинка стала источником наслаждения. Он встретил там неискушенных, простых, но гостеприимных и откровенных людей, открыл для себя влажный запах русского леса, врывающийся в тамбур железнодорожного вагона, свежесть вологодских лугов, воздух, который хотелось пить большими глотками, как колодезную воду из оцинкованного ведра.
Возвращаясь в Ленинград, он томился среди асфальтовых мостовых, каменных дворов и соленых обесснеженных тротуаров, зная, что совсем рядом, в глубинке Ленинградской области, утопали в снегах тихие города, окруженные белыми дорогами, искрящимися сугробами, и медленно падал на плечи влажный снег.
Там, в Ленинграде, он ехал на автобусе, метро и электричке с Финляндского вокзала до остановки Парголово в воскресный день с лыжами на плечах, в толчее стоя три часа в одну сторону за глотком свежего воздуха, потерявшего невинность от множества страждущих ртов. Но здесь, на границе Вологодской области, свежего воздуха было хоть отбавляй. Стоило только выйти из гостиницы, чтобы попасть в чащу заснеженных елей и, ударив палкой по ветвям, опрокинуть на себя морозный сугроб, по-мазохистски поеживаясь от колючей снежной пыли, тающей за воротником, и под горкой найти быструю незамерзающую речку, зачерпнуть ладошкой ледяную воду, обжигающую горло, как водка, и закусить терпкими ягодами красной рябины, отобранной у растрепанных снегирей.