По желанию Горемыкина я послал ему наутро вдогонку программу ближайших подсобных мер, необходимых для поддержания порядка и укрепления положения правительства в Думе, которая сводилась к следующему:
1) разгрузить немедленно Петербург и его ближайшие окрестности от запасных войск;
2) на время впредь до преобразования и усиления полиции вернуть в Петербург на отдых гвардейскую кавалерию;
3) договориться с поляками – членами Государственного совета и Государственной думы – и ценою уступок в вопросе о будущей судьбе Польши оторвать их от оппозиции и привлечь на сторону правительства;
4) прекратить немедленно нелепое гонение на русских немцев, вчиненное по настоянию или примеру (точно не знаю) союзников и подогретое нашими шовинистами, запрятать это дело в долгий ящик, договорившись на этой почве с членами Думы, явно и тайно в том заинтересованными, а их было много, и обеспечить правительству голоса. (Глупейшие меры эти имели следствием разорение десятков тысяч образцовых хозяйств, лишили нас в самое трудное время обильного источника продовольствия и снабжения, ударяли по двумстам тысячам лиц немецкого происхождения, состоявшим в рядах армии, и дали первый толчок к массовым беспорядкам и разграблению имущества в Москве и Санкт-Петербурге; мало того, поднятая им волна начала хлестать и по ступеням трона, тем более что в составе лиц, входивших в царскую семью в ее широком понимании, были подпадавшие под действие этих мер.)
Думаю, что совокупности этих нехитрых мер, при условии оказания Думе всяческого внимания и при разумной внутренней политике, было бы достаточно, чтобы дотянуть благополучно до конца войны, не подвергаясь риску волнений в Петербурге. Имей правительство в своем распоряжении 27 февраля 1917 года четыре полицейских батальона и десяток броневиков, и бунт был бы подавлен в зародыше; волнения же вне столицы особого значения не имели и к ним можно было относиться спокойно.
Через два дня Горемыкин вернулся из Ставки с известием о назначении А. Н. Хвостова. При встрече в тот же день в Совете министров он молча поздоровался со мной и развел руками. Я не стал его расспрашивать. Лодыженский же, управляющий делами Совета, по-видимому метивший на мое место, передавал мне со слов Горемыкина, что тот встретил у государя неожиданно резкий отпор.
На 1 января 1916 года я был пожалован в статс-секретари его величества, как я имел основание думать, по настоянию Горемыкина.
Явившись однажды к государю с всеподданнейшим докладом, я застал его читающим книгу. Заметив невольно брошенный на нее взгляд, государь показал книгу и спросил: «Читали ли вы?»