— У меня есть мазь от ожогов, заговоренная, — беспокоится благодарная Чечилия.
— Не волнуйтесь, — пожимаю ей руку. — Давайте лучше попросим княгиню, чтобы слуги завернули ваш портрет как следует, и вы могли бы забрать его с собой при отъезде.
Услышав об отъезде, Чечилия печалится, но идет выискивать среди гостей хозяйку дома. Получив свободу, я иду к фонтану, за спину нимфы, надеясь незаметно исчезнуть. Но из тени мраморной статуи вдруг возникает Давиде Френи и хватает меня за руку, за перевязанную ладонь, сжимая ее изо всех сил.
— Хорошо выглядишь, Джино, — фамильярно говорит он и незаметно для собравшихся тащит меня в аллею, за стену из фигурно остриженного самшита. — Надеюсь, твоя рука очень болит.
Она и впрямь болит от грубой хватки, но я улыбаюсь, зная, что выведу Давиде из себя.
— Все благодаря тебе, художник, — мои пальцы уже начинают неметь, и я выдергиваю руку. — Ты мне помог, чтобы потом причинить боль?
— Это ты всем вокруг причиняешь боль, — глаза Френи вспыхивают, лицо искажается от гнева; он снова хватает меня за руку и дергает к себе. — Если посмеешь снова угрожать маэстро Оттавио или Беппо, я тебя в порошок сотру! Не забывай, ты у меня вот где!
Он подносит к моему лицу сжатый кулак. Свободной рукой я отодвигаю кулак и в свою очередь крепко сжимаю руку, за которую держит Давиде.
— Закончим вражду, — предлагаю я с нажимом. — Поедем со мной в Ромию. Я ведь ничего ужасного у тебя не прошу…
— Только помочь твоему Лаврентию править миром! — с жаром перебивает Давиде. — Обойдешься. Обойдетесь оба. Я сам найду Родник и сделаю так, что он не достанется никому. Ни тебе, ни ангелам, ни рогатой госпоже, если она есть.
— Сам обойдешься, — возражаю я сквозь зубы; если поначалу ситуация меня веселила, то теперь я тоже начинаю злиться. — Ведешь себя как упрямый ребенок. Если ты так держишься за этот прогнивший город, то я тебе помогу от него освободиться. Увидишь, как он рухнет. И начнется это сегодня же вечером. Не говори, что я не предупреждал.
Давиде в ответ издает сдавленное рычание и отбрасывает мою руку так резко, что это похоже на удар.
— Жду не дождусь, — сухо цедит он сквозь зубы и уходит вдоль по аллее к боковой калитке, ведущей из сада в переулок.
Провожаю его глазами и, невзирая на боль от ожога, бью по ближайшему дереву кулаком. Чувствую себя отвратительно. Я пытался поступить правильно, избежать жертв. Но меня оттолкнули.
Возвращаюсь на лужайку, к фонтану. Мне кажется, что безобразную сцену в аллее видели все, и от этой мысли внутри так и кипит. Избегая чьих-либо взглядов, я сажусь на опустевшую скамью под деревьями и замечаю забытый блокнот в знакомой обложке из «чертовой кожи». Ветерок, налетевший из глубины сада, пробегает по страницам, перелистывая их, и распахивает блокнот на том месте, где его чаще всего открывали — рисунок, за который я отдал душу. Надо сказать, краденая медная монета, на которую я ее разменял, до сих пор при мне.