Дедушка-поэт к этому моменту, конечно же, уже бродил по невской набережной, и часто ночами я представляла себе, как он (совсем как Пушкин на другой картинке в той же книжке), заложив за ухо гусиное перо, облокачивался на плетеную чугунную ограду и задумчиво глядел куда-то вдаль.
– Да будь он неладен… от него одни неприятности! – еще несколько месяцев подряд ворчала Бабушка, топоча у плиты и готовя мне какие-то специальные супы и каши: после инцидента в больнице я надолго была приговорена к какой-то сложной диете.
И я перестала расспрашивать Бабушку о дедушке. Его образ с гусиным пером в руке был надежно спрятан в самый потаенный уголок моей души и с течением времени постепенно потускнел, ибо жизнь пошла своим чередом: уроки, горка, сладкая акация и поиски пятилистников на сирени весной, поездки в Крым, на дачу с Бабушкой целиком поглощали мое время и мое воображение…
Но в двенадцать лет я неожиданно для себя влюбилась. Бабушка в то лето снова отправила меня отдыхать – в летний подмосковный оздоровительный лагерь. Поскольку я уже считалась подростком и вылезла за границы малышовых отрядов, это не могло не сказаться на моем стремительном постижении законов окружающего мира.
А в этом мире положено было кого-то любить. Все девчонки в лагере кого-то любили. Пришлось и мне.
Я присмотрела в соседнем отряде крепкого мальчика, который был совсем даже «очень ничего», если бы, как говорила моя подружка Светка, его не портили уши. Но уши его мне даже нравились: они были настолько оттопырены от совершенно круглой большой головы, что светились на просвет каким-то нежным особенным светом. А когда он был чем-то недоволен, смущался или его кто-то ругал, краешки этих ушей зажигались багровым и казалось, что с них вот-вот сорвутся язычки пламени. Ни у кого не было таких ушей.
Мальчик меня, правда, упорно не замечал. Но мне этого и не требовалось. Я тихонько и сладко страдала, глядя, как на вечерних танцах он обнимает какую-нибудь девочку, перетаптываясь с ней в такт Малининского «Плесните колдовства в хрустальный мрак бокала…». О чем шла речь в этом романсе, я тоже еще представляла слабо, но сердце у меня от совокупной этой картинки – плывущих над вечерней поляной тягучих звуков и мальчика с оттопыренными, нежно розовеющими ушами, неловко прижимающего девочку к себе, – замирало вполне горестно и по-настоящему. И с некоторых пор я стала ощущать, что все эти «невысказанные» впечатления мне надо куда-то девать. Они просто распирали меня, будили меня ночами, заставляя подолгу стоять у окна палаты и смотреть зачем-то на занимающийся рассвет.