– Ты Маша? – проорал он мне. – Из лагеря «Родные просторы»?
– Да, – ответила я, как могла.
Он снял фуражку. Огромной пятерней вытер пот:
– Ну, давай, вылазь! Я за тобой второй час по ухабам прыгаю.
– Я не могу! Я плавать не умею. – Этот дядя Степа внушал мне ужас бо́льший, чем все вожатые и директор лагеря вместе взятые.
– Твою мать! – Он зашвырнул фуражку на сиденье и стал, едва складываясь через свое огромное брюхо, закатывать штанины.
Скрутившись калачиком на дне лодки, я молча ожидала расправы.
– Че тут уметь, че тут уметь… как в бега ударяться, так они умеют. А как из реки выбраться – так Петрович должен лазать, – бурчало брюхо, балансируя на утопленном в реку стволе.
Добравшись до лодки, он одной ручищей уперся в борт, а другой выхватил меня за шкирку и, так же балансируя, поволок к берегу. Я зажмурилась.
– Не ерзай, егоза… Я купаться не планировал…
На берегу он просто разжал ручищу. Я плюхнулась на траву, а он, дойдя до машины, снова поставил ногу на подножку и стал так же методично раскатывать штанины. Затем напялил фуражку и рявкнул:
– Че смотришь? В машину залазь!
Я бочком подалась к другой дверце.
– Куда, дура! Ту дверцу заклинило. Через эту залазь!
Он закинул меня на сиденье через руль, как волейбольный мяч, сам плюхнулся рядом так, что видавший виды «уазик» охнул и просел, затем оглушительно хлопнул дверцей.
Дверца отскочила.
– Мать твою, – опять беззлобно выругался милиционер. – И эту заклинило.
Он перегнулся через спинку, достал откуда-то веревочку, притянул дверцу к сиденью и завел мотор.
– Протокол поедем составлять.
Минут через пятнадцать, поднимая тучи пыли и отчаянно сигналя курам, мы влетели в какую-то деревню. «Уазик» лихо тормознул у одноэтажного кирпичного строеньица, на котором, впрочем, чин-чинарем на государственной табличке было написано «отделение милиции» какого-то – не помню какого! – района.
В комнатушке было прохладно. Я забилась в угол клеенчатого диванчика. Дядя Степа, швырнув фуражку на стол и снова огромной ручищей отирая пот, рухнул на колченогий стул, который тоскливо заныл под ним.
Повисла пауза.
– Есть хочешь небось?
Я кивнула.
Он полез в обшарпанный холодильник. Достал что-то завернутое в фольгу.
– На!
В фольге красовалась внушительная куриная нога, обложенная жареной картошкой. И только я вцепилась зубами в эту ногу, как милиционер, двигая к себе чистый лист бумаги, сопя и отдуваясь, сказал:
– Жена жарила. Свежая. Вчера зарубил.
Я подавилась и вежливо выела всю картошку.
Мы записали, как меня зовут, кто мои родители, из какого я отряда, в какое время меня достали из лодки, как я туда попала и зачем сбежала из лагеря (естественно, я не сказала правды!). Затем меня загрузили обратно в «уазик», предварительно напоив восхитительным холодным вишневым морсом, и, штурмуя барханы и терриконы проселочных дорог, мы помчались в лагерь.