– А еще, конечно, будешь думать что-то вроде: «Ну я и придурок, говорил мне Кауфман, учись в университете, найди нормальную работу, вали от этих чудес подальше».
– Это последнее, что меня сейчас беспокоит. Вообще ты можешь быть не прав. Может, все будет по-другому.
– О, поверь, я знаю, о чем говорю. Даже делая скидку на то, что ты почти неспособен сопереживать и заниматься самобичеванием. Будет очень плохо. В любом случае.
Они замолчали. Эзра долил себе коньяка и откинулся в кресле.
– Ты сказал, что выбирать надо, не руководствуясь страхом.
– Да.
– Но я в ужасе!
– Да, так это обычно и работает. Поверь, я совсем не удивлюсь, если ты не справишься с этим чувством. Оно больше тебя. Но у тебя есть шанс.
– С чего бы?
– Мы отбросили все то, что на самом деле тебя не волнует. Все эти моральные конструкции, которые ты построил, чтобы казаться себе благородным. И вот в итоге ты сидишь один на один со страхом, но так и не можешь выбрать – тюрьма или забвение. Выбор очевиден, только если забвение для тебя не страшнее тюрьмы. Там что-то есть, чего ты не хочешь потерять. И это что-то – твой единственный шанс. Единственное, на что ты можешь опереться. Все остальное ничего не стоит.
– Ты меня презираешь? – спросил Эзра.
– Посмотри на меня, я презираю всех. И больше всех себя. Если говорить о дерьмовых выборах, то ты жалкий дилетант по сравнению со мной. Если говорить о страхе, то я чемпион мира в этой дисциплине.
– Я тебе почему-то не верю.
– И это только начало твоего разрушения. Привыкай видеть презрение даже в слепых глазах.
– Как ты с этим справился?
– У меня было много времени, – ответил Кауфман.
Наступила тишина. Марк встал с кресла, взял полено и положил в камин.
– Кто она?
– Что? – не понял Эзра.
– Кто эта женщина, ради которой ты готов всю жизнь провести в тюрьме, лишь бы она тебя не забыла?
– Почему сразу женщина?
– Ну, я не знаю твоих предпочтений и предположил…
– Я не об этом!
– Ну тогда чего ради еще можно пойти на такое? Что еще может заставить бояться забвения?
– Не важно.
– Ну надо же. Тут только что твою душу препарировали, а вот такую важную информацию ты решил скрывать. Ну, дело твое, мне, в общем-то, ни к чему. Я только одного не пойму: почему ты тут со мной, в последний вечер своей нормальной жизни, а не с ней?
– Она не знает.
– И что же мешало ей сказать? Раздумья о судьбах человечества?
– Теперь мне кажется, что надо было.
– Да, примерно то, о чем я говорил. Струсил тогда, а больно сейчас.
– Да просто… Она старше меня на десять лет.
– Ну, вроде еще не старуха. В тридцать пять-то, очень даже.