Я взялась за уроки, но так не терпелось обойти это черное чудовище, как это время от времени делал Виктор. Он, как будто прочитал мои мысли, вдруг встал напротив меня.
– Ты, Татьяна, к машине не подходи. Не ровен час, сорвет крышку и обдаст горячим паром или качнет тебя от голода на нее, вот тогда – была и нет! Я за тебя отвечать не хочу.
Я молчала, а про себя думала: подожду, потерплю, а как выйдешь – все разгляжу здесь. Это он меня просто пугает, вот и Татьяной назвал, чтобы страху нагнать. Ко мне по-взрослому еще никто не обращался.
С улицы доносился визгливый звук пилы, иногда он умолкал, это означало, что она застревала в березе. Если бы вы знали, как быстро сжирало дрова огненное брюхо ненасытной паровой машины! Я, закончив с уроками, тоже подтаскивала тонкие неколотые полешки, которые «начиркали» женщины. Уважительное слово «напилили» относилось только к толстым дровам. Мама взмахнула руками:
– Ой, жрет и жрет дрова, ненаедная железяка!
Женщины больше всего боялись, что обеспечат себе на всю жизнь болезни, поскольку бегут с жары сразу на мороз. Рассуждали, что надо как-то приноровиться к этой работе, чтоб на снегу долго не стоять, а то ноги к сапогам примерзают, но, как ни суди, ни ряди, зиму придется терпеть, а там уж – чё Бог даст, им уж давно «что тюрьма, то и горенка».
Первую неделю была я здесь тише воды ниже травы, а когда освоилась, то осмелела. То ли от того, что Виктор ко мне привык, то ли я ему приглянулась, но он охотно беседовал со мной и даже подбадривал:
– Учись, не ленись.
Я успела заметить, что у него были всегда черные руки. Похоже, он гордился ими и тем, что разбирается в самом сложном механизме колхоза. Здесь мне никто не мешал делать уроки и было тепло. Виктор целыми днями посиживал на своей любимой скамеечке. Женщины в редкие минуты забегали к нам согреться, усаживаясь тут же на отпиленные низкие каравашки.
Шли дни, тянулись недели, женщины все больше жаловались друг другу на шум в голове и другие оказии. Маму часто тошнило, она бледнела и просила меня принести ей пригоршню чистого снега. Я уже знала, что это был голод. Утром мама брала из чугунка картофелину, резала пополам и советовала:
– Соли крепче, Таня. Соль хоть микробов убивает.
Мне такой еды хватало лишь на первый урок, а в перемену я шла промышлять: вставала в коридоре рядом с тем, кто жевал. А вдруг мне что-нибудь отщипнут из жалости. Случалось это редко, но случалось. У меня делиться было нечем, и мне суждено было только выглядывать из чужих рук. Здесь, во владении Виктора, рядом с мешками муки, надежда была на тетю Варю. Она иногда чем-нибудь по-свойски потчевала нас. Хлеба у нее тоже не было. Все хотели хлеба. Мне тогда было не понятно, да и маме тоже, почему через стенку от нас всю зиму колхозницы ворочают мешки с мукой, а мы голодаем и нас, голодных, зажирают вши. Обсуждать вслух тогда недостатки, неудобства, неустроенности жизни, не говоря о критике, было не принято. Об этом в деревне все, от мала до велика, молчали, будто всех сковал микроб страха. Он сидел в нас еще долго, делая жизнь порой невыносимой. Подавленные страхом, как бы чего лишнее не ляпнуть, не высказать в пылу, люди сами постепенно превращались в молчаливо работающие машины.