Лидия Ивановна не позировала, не задумывалась. Просто сидела. Ей доставляло удовольствие просто так сидеть перед ним, быть с ним вдвоем так долго и знать, что все это время он думает о ней. Может быть, не именно о ней, а об освещении, о складках одежды, о повороте головы, но все равно это было приятно. Она плыла в каком-то тягучем, теплом полузабытом ощущении душевной близости с мужем. И была благодарна ему за это ощущение.
Как это случается с людьми талантливыми, по-настоящему одаренными, Сергей Платонович постепенно весь ушел в новую свою работу и забыл о том первоначальном настроении, которое у него было, и о той забавлявшей его вначале мысли о портрете жены.
Писать было легко и странно. Уже в конце второго дня Сергей Платонович вместе с усталостью почувствовал профессиональное удовольствие и с нетерпением подумал о завтрашнем дне. Новое дело захватило его, как это обычно с ним случалось, и он сердился на зиму, с ее ранними сумерками и редкими солнечными часами. Он был уже немолод, этот художник, и коварная северная зима не имела права воровать у него, может быть, уже сосчитанные дин.
Во время работы они переговаривались. Лидия Ивановна безошибочно узнавала моменты напряжения его мысли и минуты ее расслабления. Когда напряжение ослабевало, она рассказывала что-нибудь. Он поддакивал. И снова погружался в свое.
— А помнишь, как мы ехали в Казахстан? — спросила Лидия Ивановна однажды. Он стал вспоминать. Это было в октябре сорок первого. Эшелон тащился пыльным лесом. Потом выжженной степью. Это было очень долго. Стояли на каждом разъезде, пропускали эшелоны с заводами и другие — с красным крестом… Он болел, тяжелый жар. И бледная Лидия Ивановна, запыхавшаяся, с тремя драгоценными порошками сульфидина, выпрошенными, не то выменянными для него. Потом — маленький городок, работавшая по ночам районная газета, в которую он делал карикатуры. Карикатуры были плохие, он не умел этого. Но все работали… Лида — на оборонном заводе. Он помнит ее руки, руки тех лет — с трещинками, с ранками от эмульсий и металла. Он часто рисовал тогда эти руки. Потерялись или есть еще где-то эти обрезки ватмана? Он вспоминал и удивлялся, что чуть всего этого не забыл. И сравнивая руки, добавлял что-то к тем рукам, которые были теперь па холсте.
— А помнишь, когда родился Павлик? Жара, все окна настежь и цветы, много цветов кругом…
И он писал рождение сына восторг и певучую нежность в лице жены. И потом — скорбь, нелепую смерть мальчика и молчание и муку этих женских губ, таких спокойных теперь…